Елка. Из школы с любовью, или Дневник учительницы
Шрифт:
А вот так стоять перед всеми оплеванной — лучше? Это — не унижение?
Раньше я думала: мама добрая, мне надо непременно стараться стать похожей на нее. Нет, мама слабая, я — тоже. Чахлость свою мы пытаемся оправдать чем угодно, но все благородным: интеллигентностью, воспитанием, даже библейскими заповедями.
Черта с два!
Разве можно приписывать себе достойное поведение, а тем более кичиться им (есть это, есть! — если уж совсем начистоту), когда твое личное достоинство растоптано, распято, уничтожено?!
Нет, хаму надо указывать его место.
Я научусь этому. Обязательно.
От брошенной плюгавцем скабрезности по классу прокатился сдавленный смешок. Ком — плотный, колом распирающий изнутри, удивительно, как только не разодравший горло и не вылезший наружу, — встал намертво, не позволяя ни вздохнуть, ни что-то сказать. Последнее, к слову, и хорошо: я была настолько унижена и оскорблена, что голос предательским дрожанием сразу продал бы меня, и любое слово — не значением даже, а одной уже интонацией — вызвало бы безудержные рыдания.
От ужаса под коленками мелко-мелко затряслись поджилки. Мелькнуло: для полного несчастья осталось только упасть перед всеми в обморок! И опозориться: на колготках чуть выше колена спустила петля. Ведь хотела утром зашить! Еще не хватало, чтоб потом засмеяли: дура, мямля, да еще и неряха!
Я ждала, я была уверена — сейчас обязательно кто-то встанет и скажет: да как он смеет? Почему какое-то хамло разевает на учительницу рот? По какому такому праву?
Глаза уже заволакивала влажная пелена. Я смотрела в класс, изображение настойчиво двоилось, увеличивая число глаз, рук, если бы еще моих заступников… Но — нет, их не было, и удваивать было некого.
— Я пыталась объяснить Елене Константиновне, что ребята могут и хотят учиться, в прошлые годы у них с историей не было никаких проблем, — прервала молчание Вобла, бесповоротно лишая меня шанса на оправдание и защиту. — Но опыт прежнего педагога Елена Константиновна учитывать не хочет, говорит, у нее свои методики.
— Да какие там после института методики! Молодым — им бы только все поперек, хлебом не корми. Старшие им не указ, сами все знают, — обиженно проворчала женщина в поношенной песцовой папахе.
— Ну не могут тридцать человек врать! Мы, уважаемая Елена Константиновна, своим детям привыкли доверять, а Вере Борисовне — тем более, — хорошо поставленный голос принадлежал симпатичной дамочке в норковой шубке. — Она опытный педагог, ребята за ней, как за каменной стеной.
— А может, вы, Елена Константиновна, ждете от нас особой поддержки? — рубанул сидевший на последней парте крепко сбитый мужчина. — Ну, понимаете… Магнитофон или карты какие… В школе ведь все знают, что в нашем классе много родителей в торговле. Математичке стенд заказывали, биологичке чучело покупали.
Я еле выдавила:
— Мне от вас ничего не надо.
Мой неуверенный тон только раззадорил его.
— Да чего тут стесняться! Мы своих детей любим и вас понимаем: платят копейки, наглядности нет. Мы же не вам в карман, — выдержал он едкую многозначительную паузу, — а на благо учебного процесса.
— Мне ничего не надо, — повторила я.
— А
— А знания?..
— Что?
— А знания вашим детям не нужны? Одни отметки?
— Знаете, дорогая Елена Константиновна, — голос дамочки совсем окаменел: казалось, она не говорила, а выплевывала булыжники: — Моему Диме история вообще — а тем более в таком объеме! — не нужна. Мы решили, что он будет поступать в технический университет. Но портить сыну аттестат из-за каких-то там ваших методик я не дам.
Она огляделась вокруг и добавила:
— Мы не дадим. Имейте в виду.
— Они не мои, есть программа…
— Вот и учи по учебнику! — отрезала папаха, грубо и совершенно запросто «тыкнув». — Мы безо всяких там тетрадей учились, и они обойдутся. Чё детей-то мучить? А если каждый столько назадает? Башку сломаешь! И так света белого не видят: учат-учат, скоро все штаны протрут. Зато, когда на выпускных учителя начинают речи толкать, оказывается, самое главное — чтоб человек был хороший! Так-то!
Она победоносно огляделась, ловя одобрительные взгляды.
Все. Приоритеты расставлены, разговор окончен. Ковыляй, милая, до хаты.
Мой жалкий лепет был обречен на освистание. Может, в классе и сидел кто-то, кто был на моей стороне. Его не могло не быть. Но ввязываться в драку с единственной перспективой уйти побитым он не захотел. Строй моих противников был монолитен, он наступал на меня в жестком, отработанном марше, сзади угадывалась тяжелая артиллерия (кто бы в дислокации Совы сомневался!), и пытаться его остановить было самоубийству подобно. Затопчут. Разве стоит того жалкая, никчемная девчонка, которая старается ради их же собственных детей?!
Пишу сейчас и понимаю: не имею права осуждать. Человек слаб.
И все же вчера я так надеялась на поддержку!
Ведь ради их же детей…
17 ноября
Вечером перелистывала томик Ахматовой и наткнулась на жуткое стихотворение. Странно, раньше казалось, что оно слишком сгущает краски. У Ахматовой непростая судьба, а от нервной жизни рождаются несчастливые дети и мрачные стихи.
Но теперь примерила на себя — все сходится:
Осуждены — и это знаем сами — Мы расточать, а не копить.Делаешь, стараешься…
Иди один и исцеляй слепых, Чтобы узнать в тяжелый час сомненья Учеников злорадное глумленье И равнодушие толпы.Равнодушие родителей я уже пережила. До глумления учеников пока не дошло, но неужели и к нему стоит готовиться?!
Страшно работать с такой мыслью. И жить страшно.
Бррр. Один пассив и негатив.