Елки-моталки
Шрифт:
– Слушайте, вы.
– Она неприязненно отодвинулась.
– Оставьте это. А не то валяйте в кустики!
– Но, но!
– проговорил он, закуривая.
– Не будем ссориться. Хотите, я вам лучше стихи почитаю?
– Читайте.
– Свои или чужие?
– Вы стихи пишете?
– В голосе Пины послышалась ирония.
– Когда-то писал. Для формы.
– Для какой формы?
– Ну, на букву "л" или "б".
– Не понимаю.
– На букву "ч", например, хотите?
– Пожалуйста, - недоумевающе пожала плечами Пина.
Евксентьевский,
Я не чаю
Выпить чаю,
Я отчаялся почти.
Чую - чайная
Случайная
Маячит на пути.
Но я чудо замечаю:
Чашечки
И чайнички!
Что за черт?
Я опечален чрезвычайненько...
– Ну и дальше в том духе, - прервал себя он.
– Или, скажем, про суп-пити.
– А это что такое?
– Так называется кавказский суп. А я стихи писал о том, что суп-пити до пяти, и у кого аппетит на пити, и кто хочет зайти съесть пити...
– Не надо, - перебила его Пина, с силой швырнув картофелину в котел. Там звонко булькнуло.
– Чушь собачья!
– Так ли уж чушь?
– Он покровительственно глядел на нее.
– А вы что-нибудь смыслите в поэзии?
Пина помолчала, не зная, как ответить. Ей вообще не хотелось говорить с этим неясным человеком, что сидит напротив, рассматривает ее и кривит губы в любезной усмешке. Сказала все же:
– Что это за стихи - на одну букву? И как-то все неинтересно, про какие-то мелочи жизни...
– А может быть, в мелочах заложен глубочайший смысл!
– оживился он. Всей жизни реальнейшая реальность! Нас только не хватает, чтоб это ощутить. Тут надо расслабить мозг и дать волю чувствам...
Пина вскинула на него глаза, смотрела, удивляясь, что он заговорил так вот, по-книжному.
– Нет, вам этого, пожалуй, не понять, - усмехаясь, сказал Евксентьевский, и Пине стало неприятно, потому что всякий раз под губой у него обнажался синий зуб.
– Не понять!
– А вы говорите так, будто я все понимаю, - улыбнулась Пина чему-то своему, однако он, должно быть, подумал, что она отвечает на его усмешку.
– Говорите! Чего-нибудь да пойму!
– О чем говорить прикажете?
– Он смотрел на нее так же нахально, как вчера в вертолете.
– Ну.
– Пина подумала секунду.
– Что вы за человек вообще-то?
– Вы читали Бунина?
– задал он неожиданный вопрос.
– Читала-а-а, - протянула она, почему-то вспомнив вдруг бунинскую Лику.
– А помните, как у него на пустом осеннем поле мужик лежит и кричит в землю: "Ах, грустно-о! Ах, улетели журавли, барин!" Помните?
– Не помню, но это хорошо!
– А в школе вам внушали, что Бунин бяка?
Пина почувствовала, что ее собеседник рисуется сейчас, чтоб лучше преподнести себя, только зачем? Она повесила котел над костром, подсунула дров. Нет, надо, чтоб она спрашивала, а он отвечал.
– Не внушали, - сказала Пина.
– Однако я жду! Что вы за человек?
Евксентьевский закинул руки за голову, прилег в тепле, глядя на вершины сосен. Сказал с выражением:
– Каждый человек - вселенная!
– Вы тоже
– спросила Пина и засмеялась.
– Ну говорите, говорите...
– Надо считаться с тем, что в человеке есть!
– воскликнул Евксентьевский, и Пина заметила, что он начал будто бы злиться. Считаться с его правом на грусть, на несогласие! У меня свой мир, и в нем хозяин я. Один! И там, в Москве, и здесь, в этом таборе. Я живу, думаю, и мои мысли - мои!
– Знаете, я пока что-то не услышала ни одной вашей мысли, - сказала она, а Евксентьевский дернулся у костра.
– Что же вы? Ну? Что вы за человек все-таки, а?
Но Евксентьевский замолчал, поняв, должно быть, что с этой так не пройдет, надо что-то другое, а Пина с удовольствием отметила, что он совсем упустил момент, когда в разговоре взяла руль она.
– Слушайте.
– Пина быстро чистила картошку и не смотрела на него.
– Я вижу, вам действительно нечего сказать о себе. Но вот вы говорите, что вы один. И тут и там. А там у вас никаких друзей не было?
– Были, - ответил он, садясь и стараясь встретить ее взгляд.
– Но я их ненавидел!
– Друзей ненавидели?
– уже не удивилась она.
– За что?
– Они не принимали меня за своего. Сытые, надушенные, с перхотью на черных пиджаках. Но меня к ним тянуло. Они тоже считали, что Володя Сафонов у Эренбурга был прав - кисточки для бритья и мысли подвергаются дезинфекции. О-о-о, эти наши вечера и ночи!..
– Говорите, говорите, только не выпендривайтесь!
– Пина специально подобрала это грубое слово, еще один уголек ему за шиворот, - может, он забудет позу свою фальшивую и скажет все про себя?
– А вот такой дружбы у вас не было, как, например, у Гуляева с Бирюзовым?
– Милая моя девочка!
– с пафосом вскричал вдруг он.
– Вы даже не замечаете, насколько ограниченны и вульгарны эти люди!
– А вы разве на себе не убедились, что Родион чуткий и деликатный человек?
– возразила она, сдерживая возмущение.
– Скажете, он проявил благородство, оставив меня здесь отдохнуть? Не верю! Это он из своих соображений.
– Что-о?
Но Евксентьевский не ответил - сосредоточенно рассматривал ногти. Пина покидала грязную посуду в ведро, собралась идти к бочаге. "Какая все-таки неблагодарная скотина!"
– Из каких соображений?
– повременив, зло спросила она.
– Вот я и думаю над этим.
Пина фыркнула и ушла. Лес обсох уже донизу, лишь у земли, под травой, было влажно, и сапоги, обсохшие у костра, на первых же шагах омылись, заблестели. Она подошла к низине и остановилась, пораженная, - там уже затягивало дымом. Он был прозрачным еще, синим. Про пожар как-то забылось этим утром, а он подступал, - видать, потянуло слегка в эту сторону, к стану, иначе бы дым не попал сюда. У костра-то, за разговором, ничего не было заметно, а тут едва уловимо пахло гарью - не то тлеющей сырой гнилушкой, не то прошлогодним листом, из которого пробивает густой кислый дым. В бочаге дым был плотней и мешал дышать, но почему-то он отслаивался от воды и не портил ее. Знает Родион, что тут задымливает?..