Эмансипированные женщины

Прус Болеслав

— Ты, Мадзя, любишь своих родителей? — спросила вдруг пани Ляттер.

— Ах, сударыня! — прошептала Мадзя, не зная, что сказать.

— Ведь ты уже семь лет не живешь у них.

— Но как бы мне хотелось жить дома! — прервала ее Мадзя. — Сейчас я даже на праздники не люблю ездить, потому что всякий раз, когда приходится возвращаться в Варшаву, мне кажется, что я умру от горя. А ведь у вас мне очень хорошо.

— Ты плачешь, уезжая из дому? — с беспокойством спросила пани Ляттер.

Мадзя поняла, в чем дело.

— Я плачу, — сказала она, — но это потому, что я рева. А если бы я была умной, так чего же тут плакать? Теперь я бы, наверно,

не заплакала.

— И ты по-прежнему любишь родителей, хотя так редко видишь их?

— Ах, сударыня, я еще больше люблю их. По-настоящему я поняла, что значат для меня родители, только тогда, когда меня отвезли в пансион и я не смогла видеть их каждый день.

— Мать ласкала тебя?

— Как вам сказать? А потом разве ребенок любит только за ласку? Моя мама не ласкает нас так, как вы Эленку, — дипломатично говорила Мадзя. — А ведь она не работает, как вы. Но когда я вспомню, как мама готовила для нас обед, как с утра давала нам булочки с молоком, как по целым дням шила да штопала наши платьица… Нет, она не могла нанять для нас учителей и гувернанток; но мы любим ее и за то, что она сама научила нас читать. По вечерам мы усаживались подле нее: Здислав на стуле, я на скамеечке, Зося на коврике. Это был простенький коврик, мама сшила его из лоскутков. Так вот, по вечерам мама рассказывала нам обо всем, учила нас священному писанию и истории. Мало чему мы научились, мама не была настоящей учительницей, и все же мы никогда этого не забудем. Наконец она сама смотрела, хорошо ли постланы наши постельки, становилась с нами на колени, чтобы прочесть молитву, а потом, укрывая и целуя нас, говорила: «Спите спокойно, шалуны!» Я ведь была так же шаловлива, как Здись, даже по деревьям лазала. Однажды упала… Ну а Зося, та совсем другая, ах, какая она милая девочка!

Мадзя вдруг смолкла, бросив взгляд на пани Ляттер, которая шептала, закрыв руками лицо:

— Боже! Боже!

«Разве я что-нибудь не то сказала? — в испуге подумала Мадзя. — Ах, я ужасно…»

Карета подкатила к дому. Когда Мадзя, поднимаясь по освещенной лестнице, посмотрела на пани Ляттер, ей показалось, что лицо у начальницы словно изваянное, таким оно было холодным и безразличным. Только глаза казались больше, чем обыкновенно.

«Наверно, я сказала ужасную глупость… Ах, какая я скверная!» — говорила про себя Мадзя.

Глава одиннадцатая

Снова скандал

На следующий день пани Ляттер вызвала к себе Мадзю.

— Панна Магдалена, — сказала она, — приведите сюда Зосю Вентцель и сами приходите с нею.

— Хорошо, пани начальница, — ответила Мадзя, и сердце забилось у нее от страха. Плохо дело, если пани Ляттер называет ее панной Магдаленой и лицо у нее строгое, как тогда, когда она делает выговоры воспитанницам.

«Конечно, дело тут в Зосе», — подумала Мадзя, вспомнив, что, когда пани Ляттер делает замечание учительнице, выражение лица у нее другое. Тоже не очень приятное, но другое.

Когда Мадзя, не сказав ничего о своих опасениях, передала Зосе, что начальница велела ей явиться, та отнеслась к этому равнодушно.

— Понятно, — сказала она, пожав плечами. — Это он на меня нажаловался.

— Кто? Пан Казимеж? — воскликнула Мадзя.

— Конечно. Догадался, что я его презираю, и теперь мстит мне. Они все такие; мне панна Говард постоянно твердит об этом.

На лестнице мимо них прошла панна Иоанна, бросив на Зосю ядовитый взгляд.

— Вот видите! — всплеснув руками, воскликнула Зося. — Ну, не

говорила ли я вам, что это дело рук этой ведьмы?

— Зося, ты только что говорила, что во всем виноват пан Казимеж.

— Говорила о нем, а думала о ней.

Когда они постучались к пани Ляттер, внизу раздался шум: это младшие классы возвращались с панной Говард с прогулки. Мадзя заметила мимоходом, что Зося бледнеет и украдкой крестится.

— Не бойся, все обойдется, — прошептала Мадзя, чувствуя, что ее самое тоже берет страх.

Молча, не глядя друг на друга, они минут десять ждали в кабинете начальницы. Наконец пани Ляттер вышла. Она плотно притворила за собою дверь, протянула Мадзе руку, а на Зосю, которая сделала изящный реверанс, даже не взглянула, сделав вид, что совсем ее не замечает. Затем пани Ляттер села за письменный стол, указала Мадзе на диванчик и начала шарить в ящиках стола. Однако ни в правом, ни в среднем, ни в левом нижнем ящике, видимо, не оказалось нужной вещи; задвинув ящики, пани Ляттер взяла со стола несколько листов почтовой бумаги, исписанных мелким почерком, и спросила:

— Что это такое?

Бледная Зося вспыхнула и снова побледнела.

— Что это значит? — повторила пани Ляттер, холодно глядя на Зосю.

— Это… это о «Небожественной комедии» Красинского.

— Вижу. Догадываюсь, что «единственная» и «любимая» это и есть «Небожественная комедия»; но кто же он, «верный до гроба»? Надо полагать, не Красинский, тогда кто же?

Зося нахмурилась, но молчала.

— Я хочу знать, каким путем к тебе попадает этот курс истории литературы?

— Я не могу сказать, — прошептала Зося.

— А кто автор?

— Я не могу сказать, — повторила Зося немного смелей. — Но клянусь вам, — прибавила она, подняв глаза и скрестив руки на груди, — клянусь вам, что это не пан Казимеж.

И она залилась слезами.

Пани Ляттер, сжав кулаки, вскочила с кресла, а у Мадзи все поплыло перед глазами. Но в эту минуту с шумом распахнулась дверь, и на пороге выросла панна Говард; грозная, пылающая, она держала за руку Лабенцкую, у которой на лице застыло унылое и упрямое выражение.

— Простите, что я вторгаюсь к вам, — громко сказала панна Говард, — но я догадываюсь, что здесь творятся хорошенькие дела.

— Что это вы говорите? — овладев собою, спросила пани Ляттер.

— Одна из классных дам, — сказала панна Говард, — небезызвестная панна Иоанна в эту минуту бахвалится наверху, что она… как бы это выразиться?.. что она вытащила у Зоси Вентцель из-под подушки письма и что Зося, которую я вижу у вас, должна за это ответить.

— Уж не хотите ли вы освободить ее от ответственности? — спросила пани Ляттер.

— Это вы освободите ее по справедливости, — в ярости ответила панна Клара. — Зося призналась, чьи это письма?

— Нет! — энергично заявила Зося.

— Ты благородная девушка, — воскликнула с воодушевлением панна Говард, не обращая внимания на то, что начальница начинает терять терпенье. — Эти письма, — продолжала она, — принадлежат не Зосе, а Лабенцкой, которая и пришла со мною, чтобы сознаться во всем и освободить невинную подругу…

Пани Ляттер смешалась. Искры в ее глазах потухли, голос стал менее тверд.

— Почему же Зося сама мне об этом не сказала? — спросила она.

— Зося слышала, что это письма ее подруги Лабенцкой, которая и исполнит свой долг, как надлежит женщине, сознающей свое личное достоинство! — декламировала панна Говард. — Если учительница залезает под чужую подушку…