Эмансипированные женщины
Шрифт:
— Вы тоже?
— А что, я хуже других? — возмутилась панна Марта. — Пани Ляттер вот-вот обанкротится, все вы спасаетесь, почему же я должна оставаться без куска хлеба? Ведь я верой и правдой служила, да не только пансионеркам, а и панне Элене и пану Казимежу. За что же мне погибать?
— Но я с панной Говард давно была у Малиновской и совсем не просила у нее места, — оправдывалась оскорбленная Мадзя.
— Да? Ну тогда ступайте к ней завтра же и просите. Так нельзя. Там уже записалось человек тридцать в классные дамы и человека четыре —
Мадзя уронила сухарик, отодвинула чашку с недопитым кофе и, скрестив руки, сказала:
— Боже, боже! Что же это вы делаете? Ведь вы убиваете пани Ляттер!
— Тише, тише! — успокаивала ее панна Марта. — Убиваем! Нет, не мы ее убиваем, а она сама себя погубила. Господи боже мой, имея такие доходы, за пятнадцать — двадцать лет можно было отложить про черный день. А она все тратила на дом, на шик, на детей. Да один пан Казимеж стоил ей добрых пятнадцать тысяч. Все сожрал, вот теперь и нет ничего.
— Откуда вы знаете, что нет ничего?
— Откуда? Да я все знаю, на то я и хозяйка! Я надеялась, что мы хоть за помещение заплатим и протянем кое-как до праздников, какое там! В кассе пусто, так что пани посылала меня вчера туда, напротив, к Шлямштейну.
— Кто это?
— Ростовщик, панночка, ростовщик! — тряся руками, говорила панна Марта. — Но и он уже не хочет давать. Как попрошайку встретил меня. Когда вам, говорит, было хорошо, так вы с Фишманом имели дело, ну, и сейчас к Фишману ступайте. Я, понятное дело, хлопнула дверью у мерзавца перед носом; но только мне тут же пришло в голову, что пани начальница уже не первый день по ростовщикам ходит. А Згерскому мы разве не должны пять тысяч? Ого-го! Он даже условие написал, что вся мебель пани начальницы, все парты, шкафы, классные доски — все его.
— Это Згерский-то? — спросила Мадзя.
— Он самый! Ну и дока! С одной моей знакомой — у нее модная лавка — за тысячу рублей получает полтораста годовых; другой — у нее деревенская лавка — занял полтысячи, а годовых берет сто! Иисусик! Тоже заработок себе придумал, дает в долг только бабам, у кого свое дело есть, они, говорит, самые надежные плательщики. И верно! Баба недоспит, недоест, а проценты заплатит, да вдобавок за ней или за ее дочками и приударить можно. Шельмы мужики, верно говорит панна Говард.
Мадзя смотрела в окно и думала.
— У пани Ляттер, — сказала она, — временные затруднения. После каникул…
— Что после каникул? — прервала ее хозяйка. — После каникул у нас может не остаться ни одной ученицы.
— Да, если им кое-кто станет нашептывать, — отрезала Мадзя, испытующе поглядев на экономку.
Панна Марта рассердилась, но ответила Мадзе, не повышая голоса:
— Ей-ей, панночка, у вас нет ни глаз, ни ушей! Сколько девочек выбыло у нас в этом году, а ведь им никто ничего не нашептывал. Пансион потерял свою славу — вот в чем все дело. Для одних он слишком дорог, для других плохо поставлен. Вы думаете, скандал с Иоасей или с Дембицким послужил пансиону на пользу?
— В этом панна Говард
— Басни! — махнув рукой, возразила хозяйка. — С Иоасей пан Казимеж виноват, а с Дембицким — панна Элена, она ведь с ним поругалась. Дети, дети сделали все! Избалованные, изнеженные, а пани Ляттер не может справиться с ними. Нельзя было разрешать сыну шашни заводить с классной дамой, а Иоасю, как вернулась ночью в пансион, так сразу и надо было уволить. Надрала бы пани начальница вовремя уши Эленке за Дембицкого, а не косилась бы на него, так и он не ушел бы. Ну, не грех ли? Такой был учитель…
Мадзя поднялась со стула.
— Так вот как! — сверкая глазами, сказала она. — Стало быть, хорошая, умная женщина должна погибать только потому, что она споткнулась? Вы только посчитайте, скольким людям она дает работу! Ну хотя бы вот нам с вами…
Панна Марта подбоченилась.
— Сразу видно, какая вы, панночка, отсталая! Хо-хо! Правильно говорит панна Говард. Что это пани начальница милость нам оказывает, что платит за тяжелый труд? — рассуждала она, размахивая рукой. — А себе она сколько платила? Вы получаете пятнадцать рублей за восемь часов, я пятнадцать за целый день, а пани начальница получала триста, пятьсот и даже шестьсот рублей в месяц чистоганом. А много она за эти деньги потрудилась? Столько, сколько вы или я?
— Но ведь это ее пансион.
— Ну, и что же? А разве у вас не может быть пансиона? И разве нет таких начальниц, которые днем учат детей, а ночью чинят себе башмаки и платья? Что же это, классные дамы, да хоть бы и я — крепостные, а начальница — наша помещица? Почему это она должна получать больше, чем все мы вместе? А если она, при таких-то доходах, вот-вот обанкротится, так я еще должна плакать о ней? Я женщина такая же, как и она: у меня тоже могли быть дети, и я тоже сумела бы сидеть в бархатных креслах. Равенство так равенство!
— Вы горячитесь, — прервала ее Мадзя.
— Нет, панночка, — уже спокойнее сказала хозяйка. — Только сердце у меня болит, глядя на такую несправедливость. Я вон всю кожу себе с рук содрала, учительницы грудь себе надрывают, ничего-то у нас нет, и никто нас не жалеет. А пани начальница тысячи тратит в год, губит пансион, не думает о том, что с нами будет, и мы же не имеем права подумать о себе? Ах, панночка, не откладывайте лучше дела в долгий ящик да сходите к Малиновской, а то, неровен час, останетесь и без своего жалованьишка.
— Боже мой, боже мой! — проговорила Мадзя как бы про себя. — Сколько она воспитала учительниц, так хорошо они зарабатывают, столько ее учениц замуж повыходили за богатых, столько их при больших деньгах, и никто ей не поможет…
— Все они пани Ляттер платили за ученье, — прервала ее панна Марта. — Да и как они могут помочь ей: складчину устроить, что ли? Да и не все такие, как панна Сольская, которой ничего не стоит дать шесть тысяч. Нам никто и шести злотых не даст.
Видя, что Мадзя хочет уходить, хозяйка схватила ее за руку.