Эмбрионы
Шрифт:
Поэтому я предпочитаю разглядывать обувь, которую носят люди. Могу написать целый роман о босоножках, сникерсах и мокасинах.
В мире не так много людей, с кем я общаюсь, не испытывая дискомфорта.
Кроме мамы и сестры, это мой друг – Серёга Жаров. И ещё психотерапевт – Виктория.
– На прошлой неделе мы увеличили дозу антидепрессанта. Ты заметил улучшения? – Она тихонько постукивает кончиком карандаша по листу бумаги, закреплённому в папке-планшете. – Страх перед незнакомыми людьми стал меньше?
Нетрудно
Может быть, я и нуждаюсь в терапии, но я не полный идиот. Поэтому я киваю и говорю, что по ощущениям мне действительно становится легче.
Раньше на сеансах я делился тем, что меня на самом деле беспокоит. Потом обнаружил, что даже психотерапевту бывает трудно услышать правду. Она верила, что сможет меня вылечить. Но время шло, а мы почти никуда не двигались. Тогда Виктория хмурилась и начинала быстро писать у себя в планшете.
Когда я рассказывал ей о том, что меня мучает густая, как дёготь, депрессия, или донимают приступы паники, она строчила ещё быстрее, и её брови съезжались к переносице.
Она не подавала виду, что расстроена, но держите в уме мысль, что я не идиот.
Однажды я просто принял решение, что перестану её огорчать. А то ещё откажется работать со мной.
Из всех врачей она держится дольше остальных.
И тогда я начал сочинять маленькие истории о том, как мне становится лучше.
Иногда мне кажется, что она давно всё поняла и просто подыгрывает.
Или, возможно, это такой метод терапии. Делай-вид-что-ты-ему-веришь.
В любом случае её сеансы важны для меня. Этот кабинет – маленький оазис хорошего настроения.
За несколько лет мне довелось полежать в психиатрической больнице и пройти через множество врачей, и у каждого был свой подход.
Гештальт, психоанализ, гипноз, суггестивная терапия и даже нейролингвистическое программирование.
Временами я чувствовал себя лабораторной крысой, на которой испытывают новую вакцину. Только крыса быстро сдыхала, а мне приходилось существовать дальше.
Чтобы предупредить суицидальные настроения, врачи прописывали нейролептики, которые подавляют желание умереть. Правда, желания жить они не прибавляют.
– Мои новые туфли? – неожиданно спрашивает Виктория, и я смотрю на её ноги. – Как они тебе?
Интересно, это такой приём или ей правда важно моё мнение?
Смущаясь, объясняю, что этот кабинет – единственное место за пределами дома, где я не пялюсь постоянно вниз. Не разглядываю чью-то обувь.
Нет, правда, мне даже нравится смотреть ей в глаза.
Вот видишь, радуется она, значит, есть улучшения.
Ага, быстро соглашаюсь с ней, я тоже заметил прогресс.
Не так уж и сложно изображать радость на лице,
Жизнь – это тоже цирк, только огромный.
В нём есть свои дрессировщики-надзиратели. Фокусники-мошенники. И ещё много клоунов, которые всё время носят радостные маски.
На первый сеанс меня привела сестра. Мама тогда не смогла отпроситься с работы, поэтому сестре самой пришлось рассказывать мою историю.
Тогда ей было двадцать пять, и она только что окончила университет. Не сестра, конечно, а Виктория Николаевна. Сначала я обращался к ней только так. Но однажды она рассмеялась и сказала, что Виктории будет достаточно.
На ней был строгий костюм кремового цвета и такого же цвета туфли. Хотя правильно такой оттенок называется ваниль. Я-то в этом разбираюсь.
На безымянном пальце ее левой руки поблёскивал искорками золотой ободок с маленьким бриллиантом.
Мне было пятнадцать. Честно говоря, я не парился из-за присутствия сестры. По крайней мере, можно было не отвечать на вопросы.
Через месяц я стал ходить сам, и тогда пришлось изрядно попотеть. Мне надо было оставаться один на один с чужим человеком. К тому времени мои фобии разрослись до размеров небольшой галактики.
На первых сеансах я ограничивался парой слов или просто кивал.
Моя сестра, Оля, часто спрашивает: Неужели так трудно ответить? Я пытаюсь объяснить, что это действительно трудно. Слова превращаются в тяжёлые свинцовые шары и застревают в горле. Мне стоит неимоверных усилий выдавить хотя бы один такой шар наружу. Иногда легче промолчать. Или убежать.
– Больше не было приступов на улице? – спрашивает Виктория. – Открытые пространства ещё вызывают у тебя чувство страха?
Она говорит мягко. Её голос обволакивает не хуже кресла, в котором я сижу.
Внимательно, без угрозы, смотрит на меня. За всё время она ни разу не вышла из себя, не потеряла терпения. Не говорила, что я всё выдумываю и нужно просто взять себя в руки.
Ещё она строго следит за тем, как я принимаю лекарства. Чтобы не было ничего лишнего. Переживает, как бы у меня не развилась зависимость от успокаивающих препаратов.
К моменту нашей первой встречи мне уже столько всего прописали.
Нормотимик стабилизировал настроение.
Нейролептик приглушал негативные мысли.
Антидепрессант боролся с чувством тоски и одиночества. На самом деле антидепрессантов было два. Дневной и вечерний, для улучшения сна. В пятнадцать лет я жил на грани серотонинового синдрома.
А ещё зопиклон – на случай бессонницы. И, конечно, горсть транквилизаторов.
Но Виктория много чего отменила, хотя и не смогла совсем оставить меня без таблеток.