Емельян Пугачев (Книга 1)
Шрифт:
Им ежеминутно угрожали насилия от казацкой бедноты. Спасая себя, они под прикрытием морозных сумерек по одному, по два прокрадывались к войсковой канцелярии под защиту пушек. Туда же невесть с чего потащились в ночную пору подозрительные возы с сеном, с соломой, с барахлом.
– Стой! – закричали возле церкви пикетчики и засмеялись, окружив ползущий мимо них воз сена, из которого торчали ноги.
Баба испуганно стегнула лошаденку.
– Стой, кума, стой! – и молодой губастый казак Ермилка, уцепившись ручищами за торчавшие бахилы, выволок из сена икряного
– Здорово, Акинфиев! Куда собрался? – с хохотом загалдели пикетчики.
– А ну-ка, братцы, у кого пика повострей? Надо воз прощупать, авось еще рыбину проткнем… Ха-ха! – поозорному громко закричал веселый Ермилка и выхватил пику у соседа.
– Погодь, толсторожий! – заплакав, что есть силы заорала тетка. – Там ощо хозяин мой…
Вдруг весь воз вздрогнул и снизу доверху зашевелился, из сена вылезли еще четыре бородача с короткими винтовками. Посапывая и пыхтя, они конфузливо сдернули с голов шапки. Старик сказал пикетчикам:
– Не трожьте нас, ребята. Не делайте нам бесчестья…
– И не совестно вашим харям-то, казаки? – обрушились на них пикетчики. – Богатых защищать лезете да администрацию набеглую?.. А сами-то вы кто? Голытьба ведь…
– Точно, голытьба, – глядя в землю, забурчали пойманные. – Мы в долгах ходим у богатеев да у старшин… Вот и опасаемся перечить-то…
– Айда, приклоняйтесь в непослушную. А нет – шубы перешивать учнем вас, пыль полетит, – потряс губастый Ермилка нагайкой.
Баба по-злому заголосила, заругалась:
– Ах вы, черти. Опять кроволитья захотели?.. Видно, дожидаетесь, чтоб батюшко Исус Христос опять заплакал!
– Как заплакал? – разинули рты казаки и посунулись к Матрене.
– Как, как, – огрызнулась она, отирая горстью слезы:
– Неужто не слыхали, – у Анны Глуховой спасов образ плакал горькими, когда проклятый генерал Черепов расстреливал вас, дураков бородатых, возле круга-то?..
Казаки переглянулись и закрутили головами.
С высоты пустынных небес глядел холодным глазом месяц. Каленый мороз крепчал. Раздираемые морозом потрескивали бревна в избах. Казачьи бороды, мохнатые лошаденки, оголенные ветви деревьев в садах и огородах запушнели инеем. Мороз словно клещами щипал носы, уши, жег щеки, леденил кровь, прохватывал зябким холодом насквозь. Но возбужденное казачество всю ночь не расходилось. Число костров умножилось.
Зацветало над Яицком памятное утро 13 января 1772 года. Народ на Толкачевой все прибывал и прибывал. Отставные и служилые казаки, конные и пешие, малолетки, подростки, жены, матери, кто вооружен ружьем, кто саблей, кто пикой, а то и просто палкой – все это человеческое скопище шумело, волновалось, ребятишки затеяли игру, собаки носились взад-вперед, весело полаивали. Что делать, на что решиться – казаки не знали. «Мы правды ищем, своих правов добиваемся, а не кроволитья…»
– Ох, будет, будет кроволитье… – прорицали старухи.
– Глянь, пушки расставляют! – заголосили мальчишки и живо стали взбираться
Действительно, на пригорках вблизи войсковой избы расставлялись по приказу генерала пушки с таким расчетом, чтобы они могли «анфилировать» улицы. За пушками строилась регулярная команда Алексеевского пехотного полка, сто пятьдесят человек старых солдат.
– Изничтожить хотят нас, – подавленно толковали между собою казаки.
Слухи о плачущем образе спасителя все крепли. А вот и сама Анна Глухова, крупная, колченогая, средних лет казачка. Окруженная толпой, она шла с базара, несла за ноги окостенелого на морозе зайца-беляка.
– …а вдругорядь он, батюшка, плакал, когда из войска требованы были казаки в легион… Теперича такожде плачет, это уже в третий раз… Ох, быть беде, быть беде, – печалилась казачка Анна, крутя головой и горестно причмокивая.
– Верно, тетка! – закричал народ и большой толпой повалил в дом Анны Глуховой.
Церковный староста, благословясь, снял с божницы образ, всмотрелся в изображенный лик Христа, слез текущих не заметил, но все же усмотрел, что от глаз шли высохшие ручейки, как бы намазанные маслом. Еще завернули к старухе Бирюковой за образом богородицы.
Когда на Толкачевой улице заметили подходившую процессию с иконами, а в Кирсановской и Петропавловской церквах затрезвонили во все колокола, несметное скопище бросилось к иконам, мгновенно обнажило головы, и, как один, все упали на колени. И в тысячу уст завопили:
– Господи, Сусе Христе!.. Заступись, помилуй! Постой за дело правое. Боже, боже наш… Погибаем!
Пока проносили иконы в церковь, все непокорное воинство, весь народ лежал, уткнувшись лбами в землю, у всех горячие слезы текли в холодный снег.
– Спаси, спаси нас, владыко господи…
В это время генерал Траубенберг заряжал картечью пушки, а еще вчера посланный им гонец скакал к Оренбургу с донесением о восстании казаков и с просьбой выслать немедленную помощь.
Народная громада повалила с Толкачевой улицы вслед за иконами и, пройдя версту, остановилась возле Петропавловской церкви. Пока в храме пели молебен, пока непокорными казаками испрашивалось божие благословение пред началом решительных против врагов действий, священник Васильев, у которого лежало сердце к бедноте, заметив среди толпы высокого сутулого казака Максима Шигаева сказал ему:
– Пойдем, друже, к гвардии капитану Дурново, укланяем его как-нибудь.
Придя в войсковую канцелярию, Шигаев упал Дурново в ноги:
– Войско просит тебя, исполни, батюшка, все по указу пресветлой государыни.
– Пусть войско разойдется по домам, – ответил Дурново, – тогда дней через десять я все дела разберу.
– Войско просит сделать эту милость сегодня… Сядьте, батюшка Сергей Дмитриевич, на коня да объявите войску…
– Нет, благодарствую, – с надменной усмешкой ответил Дурново. – Может, вы меня ухлопать хотите? Нет, ведь я велик у государыни-то, – и столичный щеголь Дурново гневно ушел в другую горницу.