Емельян Пугачев (Книга 1)
Шрифт:
– Откудов, гостенек дорогой, эту премудрость добыл?
– Бог даровал, – уклончиво ответил Пугачев (он купил ее за две копейки в Казани на толчке). – Садись. Слухай.
– Да неужто маракуешь не по-нашенски-то? – озадаченно спросил хозяин.
– Кабы не знал, не стал бы. Я по-немецки буду умом читать, глазами, а тебе – по-русскому калякать. Чуешь?
– Ах, еремина курица, да откудов ж знаешь все это?
– Откудов, откудов… Не твоего ума дело, – сказал Пугачев. – Я в Пруссии был, в Туретчине был… Ну, слухай.
Вошли беглец-крестьянин Чучков с своей бабой. Пугачев
Баба сказала:
– Идите нито в баню-то, мужики. Жару много.
Уметчик, чтоб подальше от греха, бросил слушать чтение Пугачева и стал звать его париться. Парились вдвоем. Увидав на груди Пугачева, под сосками, два белых сморщенных пятна, уметчик спросил:
– Чегой-то у тебя такое?
Нахлестываясь веником, Пугачев смолчал, но подумал, что уметчик неспроста задал ему такой вопрос. Что бы это значило? Уже не видался ли уметчик с Денисом Пьяновым, которому Пугачев в конце прошлого года назвал себя Петром III?
Ужинали в хомутецкой, или «постоялой» горнице, в ней обычно останавливались прохожие и проезжие постояльцы. Русская глинобитная печь, возле нее у трубы – густые тучи тараканов, в углу рукомойник и лохань, в ней плавают арбузные корки. Стены черные, прокоптелые, и в солнечный-то день здесь мрачно. Воздух пропах кислятиной, копотью, дегтем, вонью прелых онуч. Вдоль стен – нары с пыльными, просаленными обрывками кошмы, клочьями овчинных полушубков, грязным тряпьем, пучками соломы в головах. На стене возле двери, на деревянных спицах – хомуты, вожжи, чересседельники.
После ужина Пугачев уходит с уметчиком спать на свежий воздух в большой сарай, по-казацки – «баз». Там широкая, под пологом, кровать со свежим сенником и большими пуховыми подушками. Спят крепко. Пугачев во сне то храпит, как конь, то бредит с визгливыми стонами и криком.
Поутру, умываясь у колодца, Пугачев прищурился на уметчика, заговорил:
– Вот, Степан Максимыч, ты давеча в бане спросил, что-де за знаки на мне. Так это знаки – чуешь какие?
– А какие такие знаки, еремина курица?!.
– Курица, Максимыч, ты и есть, – с притворным упреком сказал Пугачев.
– Ужели не слыхал ничего о царских знаках? Ведь всякий царь от рожденья имеет их. Экой ты, право…
– Да ты, еремина курица, что? Откудов у тебя царские знаки могут быть?.. – воскликнул удивленный уметчик и приткнул на землю ведро с водой.
– Не сдогадываешься, значит, к чему говорю? – утираясь ручником, взволнованно произнес Пугачев. – Экой ты безумн-а-й! – Пугачев швырнул ручник на плечо уметчика, сверкнул глазами, с властностью сказал:
– Да ведь я государь ваш Петр Федорыч…
Брови уметчика скакнули вверх, он покачнулся. Задыхаясь и потряхивая пегой бороденкой, стал выборматывать:
– Ерем кур… Ер кур… Как же это?.. Чтоб ко мне, в умет… Ер кур… ер кур… Ведь указы есть государыни Катерины… По всему свету, ерем кур, везде толкуют… Да нет, не может тому статься, ерем кур…
Государь Петр Федорыч умер.
– Врешь! – грозно притопнул Пугачев. Уметчик вздрогнул, одернул рубаху, вытянул руки по швам. – Петр Федорыч, слава Христу, жив… Это выдумка была, что умер. Ты взирай на меня, как на него. Я и есть он, он и есть я.
В
– Уж не прогневайся… Не прогневайся, ер кур. По глупости, по простоте с тобой как с простым человеком. Не вели казнить, ер кур…
– Да что ты, раб Степан! Чего же ради мне гневаться на тебя? – Пугачев взял его под руку и повел к окруженному ракитами пруду, где хлюпались утки. – Ведь ты же, Степан Максимыч, не ведал, кто я. Да и впредь до времени чтоб никакого почтения не оказал ты мне. Чуешь? А обходись со мной как с простым человеком. И что я государь, никому, окромя яицких казаков, не надо сказывать. Да и не всякому балакай, а только казакам войсковой стороны, а старшинской стороне избави бог открыть. А ба-а-бам… – Пугачев строго пригрозил уметчику пальцем. – Чтоб ни единой бабе, ни войсковой, ни старшинской. А то они по великой бабьей тайности на базарах болты начнут болтать.
– Слушаюсь, надежа-государь, – во рту уметчика пересохло, сердце обмирало, как на крутых качелях. – Я Гришухе Закладному доложу, вы его знаете с евонным братом Ефремкой: как зимусь в прошлом годе лисиц промышляли они, вашей милости показывались. Григорий обещал вскорости быть.
– Хорошо, – сказал Пугачев. – Я помню его. Так смотри же, Степан Максимыч, постарайся. Ведь я тебя не оставлю, счастлив вовеки будешь.
Ведай, тебе откроюсь: лютые вороги мои в цепи меня заковали, в тюрьму в Казань бросили, только бог спас помазанника своего. Побереги меня, Степан.
Через три дня Григорий Закладнов действительно приехал в Таловый умет, выпросил у Ереминой Курицы не надолго лошадь для работы и собрался уезжать. Уметчик тихо зашептал ему, указывая на Пугачева, задумчиво сидевшего возле база:
– Слышь, Гриша, как ты думаешь об этом человеке, велик ли, мал ли он?
– А я почем знаю… Ведь он ране сказывался купцом заграничным, Емельяном Ивановым.
– Царь это, – набрав в грудь воздуху, выдохнул уметчик и уставился в бородатое лицо Закладнова. – Сам государь Петр Федорыч… На выручку, еремина курица, к вашей войсковой бедноте явился. Книга у него с золотым орлом, знаки. Вот, еремина курица, какие дела-то…
Закладнов разинул рот, сбил на затылок шапку и, замигав, воскликнул:
– Вот так диво дивное!.. Ну, стало, господь-батюшка поискал нас…
К ним важной выступью, голову вверх, подходил Пугачев. Остановившись в трех шагах от Закладнова, он спросил:
– Слышал ли ты, Григорий, обо мне от Степана Максимыча?
– Слышал, батюшка.
– Ну, то-то же. Я не купец, а Петр Федорыч Третий, царь. Поезжай, друг, поскореича домой и толкуй добрым старикам, чтобы ко мне приезжали, да не мешкали. Присугласи их… А коли замешкаются и добра себе не захотят, я ведь долго ждать не стану, я ведь скроюсь, как дым. Искать будете, а не найдете. А я держу в помыслах всех вас избавить от разорения старшин и на Кубань увести. Да смотри, Григорий, чтобы старшинская сторона не узнала. У тебя жинка имеется?