Емельян Пугачев (Книга 2)
Шрифт:
– Маладец, маладец!.. Гут-гут-гут! – встретил его Рейнсдорп и покровительственно потрепал по плечу. – Как твоя фамилия, дружок?
– Полуехтов, – ответил широкоплечий купчик, поеживаясь: у него все еще болела со вчерашнего спина.
– Полу-эхтов, – протянул губернатор. – Странное имечко… Полу – это я понимай, полу – сиречь половина. А что сей сон значит – эхтов? Господа, что означает – эхтов?
Чиновники пожимали плечами.
– Петр Иваныч, – обратился губернатор к бывшему тут Рычкову. – Вы человек резонабельный и очшень чудесно знаете русского языка. Что означает –
– Затрудняюсь сразу в соображенье взять, Иван Андреич, – потирая лоб, ответил озадаченный Рычков. – Не смею утверждать, но возможно, что сие слово произошло от простонародного восклицания: «Эх, ты!»
– Глюпая, глюпая прозвищ, чтоб не сказать более.
– Я из-за прозвища виноватым себя не считаю, – буркнул купчик и потупился, потеребливая свою небольшую бородку.
– Шо, шо?.. Но… молодой человек, – молодцевато повернулся на каблуках губернатор к робко стоявшему купчику. – Существует, молодой человек, в природе два храбрости: один разумный – ради долга перед отечеством, ради защищения ближнего, наконец – в защиту собственная честь.
А другой храбрость – глюпый, сумасбродный, никому не нужный. Например, человек на спор, сиречь на пари, бросается с колокольни вниз тармашки. Это храбрость? Храбрость! А кому от такой храбрости, я вас спрашиваю, горячо или холодно? – вполне довольный своим красноречием, губернатор вопросительно уставился на Полуехтова, а тот по простоте сердечной ждал, когда же губернатор приколет на его грудь медаль за храбрость.
– А где ты, голюбчик, проходил столь искусную кавалерийскую школу? Ты сидишь в седле много крепче, чем мой казак, ты, как дикий башкирец, ездишь, я сам вчерась видал в подзорный трубка.
– А это сызмальства я, родитель-то мой всю жизнь конями барышничал.
– А, карашо, карашо!.. Понимайт. Ну, а для чего ты работал одна сабля. Я очшень наблюдать, как ты проворно рубил по головам и… и… немало дивился, по какому казусу ни у одна разбойник не слетела с плеч башка.
– А как была у меня в руках клюка, я только глушил супостатов да по спинам долбал, – ответил купчик. – Клюкой головы ни в жизнь не срубишь.
– О, клюкой! – воскликнул губернатор. – Господа, что значит сей род оружия – клюкой?
– Клюка, ваше высокопревосходительство, это, – согласным хором ответили чиновники, – это железная палка с загогулиной, клюкой в печке ворошат…
– А-а-а, паньмайт… О! Вот вам рюсская герой. Похвально, очшень похвально! – с пафосом произнес губернатор. – В своей юности (он не хотел сказать «в молодости», ибо до сих пор считал себя молодым), в юности я тоже был недозволительно храбрый, но, господа, я не отважился бы с одна крюка, с одна загагулин вступить в подобная шармюнцель. О, нет!.. Я не очшень стал бы скакать на эта, извиняйте, каторжники. О, нет! Да, молодой человек, за подобный поступка надо сажать в дальхауз, как это, как это… в дом безумства… Но, но… тем не менее, – отечески прикоснулся он к плечу купчика, – тем не менее – отдавая дань справедливости, я вам объявляю, милсдарь, своя благодарность за ваша беззаветный смелость, проявленный к нашему общему презренному врагу, за ваш па-триотизм, – выкрикнул губернатор и пожал руку вконец растерявшемуся
Красный, с горящими глазами, Нолуехтов прикрякнул, отдал губернатору поклон, с неприязнью покосился на Рычкова, как бы говоря: «Ну, где же твоя медаль? Наобещал с три короба, лясник!» И по-сердитому стуча каблуками, вышел. «Приказ, приказ… А черт ли мне в его приказе-то! Только по усам помазал», – злобно думал Полуехтов, сбегая по белокаменным ступеням.
Он отправился в притончик Золотарихи и с горя напился там.
Глава 4.
Пальба продолжалась неумолчно. «Ату-Ату!» – выкрикнул губернатор. Смертоносное ядро. Отвага Пугачёва.
К вечеру окреп мороз. В степи подымались туманы. Караульные у дворца казаки для сугрева развели костер. Запылали костры возле землянок татар и башкирцев. Туман усиливался. Огоньки в домах и лачугах Бердской слободы мерцали мутно, как сквозь слюду.
У Пугачёва дотемна шло совещание. Пугачёв настаивал, что, невзирая на сильный мороз, надо воспользоваться туманной ночью, подвезти к стенам пушки, расставить в укрытых местах отряды, а с утра учинить попытку ворваться в крепость и все разом кончить.
– А то мы, как клуши на яйцах, сидим да зря хлеб едим, – сказал он.
– Ах, напраслина, ваше величество, не во гнев будь вам сказано, – возразил атаман Овчинников. – Дня того не проходит, чтобы мы приступ под стены не делали. Хотя не шибким многолюдством, а нет-нет, да и притопнем на Рейнсдорпа-то…
– Топал баран на волка, – криво ухмыльнулся Пугачёв и велел начальнику артиллерии Чумакову подвезти ночью пушки к Маячной горе, к Бердским воротам и Егорьевской церкви, что в выжженной казачьей слободе. – Ты из пушек-то, Федотыч, почасту плюй, не жалей припасов-то, добудем… Да норови искосным огнем, дугою, чтобы в самый градский пуп бить. А на приступ я сам войска поведу.
Туман разлился белым молоком и захлестнул весь Оренбург, всю степь, весь Яик.
«Посма-а-тривай!» – то и дело кричали на валу часовые, устремляя взоры в степь, но перед их глазами – седая мглистая пелена. И сердитый мороз хватает за нос, щиплет уши, уснащает ледяными сосульками усы и бороды.
В богатом доме Ильи Лукьяныча Кочнева еще не спят. Там идёт уборка к завтрашнему дню: завтра именинница сама хозяйка. Стряпуха и приглашенный от губернатора повар ставят в кухне тесто для именинных пирогов.
Часовой Сенькин – из новобранцев – пристально смотрит в белую гущу тумана. Ему почудились вдали странные звуки: то ли кони проржали, то ли колеса скрипят по снегу, вот песик взлаял, а вот и человек голос подает.
– Эй, кто такие? – стискивая холодное, запушенное инеем ружье, кричит в туманный сумрак оробевший Сенькин. – Смотри, пульну!
Но туман по-прежнему немотно глух. Сенькин поглубже нахлобучил шапку и, чтоб согреть стынущие ноги, крепко притопывая сапогами, поплясал. И снова слышит те же звуки: отдаленные человеческие голоса, скрипы, звяки.