Емельян Пугачев (Книга 2)
Шрифт:
Порешил я, о чем и допреждь мы с тобой толковали, утвердить свою Военную коллегию.
– Дело, дело… В Петербурге – своя, у нас – своя.
– Своя, казацкая, на казацкий лад! Чтобы там и судьи были, и повытчики, и чтобы все по армии дела вершились. И пущай народ туда идёт с нуждицей… Маленько годя скличь-ка ты Падурова да Горбатова со Шванычем, они люди бывалые, книжные, пусть мозгами раскинут. Да и сам приходи, Андрей Афанасьич.
Как стало смеркаться, пробралась в царскую кухню красавица Стеша. Она покрестилась на образа и, увидав толсторожего Ермилку, сбивавшего мутовкой сметану
– Ненилушка, – сказала она, зардевшись, – допусти меня до государя.
– И не подумаю, – крутнула головой Ненила, и глаза её сразу обозлились.
– Да ведь он меня, батюшка, сам присуглашал – приходи да приходи.
– А наплевать, что присуглашал. Он рад всех баб присугласить… На што он тебе сдался? У тебя свой хозяин есть. Вот ужо скажу Творогову-то, Ивану Лександрычу-то, он те косы-то долгие поубавит…
– Он уехатчи! А ты меня, Ненилушка, пусти, пусти, желанная.
– Вот прилипла! Иди, ежели совесть потеряла, с чистого крыльца.
– С чистого-т не пустят, стража там. Да и огласка мне ни к чему. А мне бы только рубашечку ему передать, сама вышивала шелками, – и она шевельнула узелком под мышкой.
– Рубашечки-то и мы горазды шить. Эвот у меня две татарки гладких на печи спят, нажрались за обедом вдосыт.
Стеша сняла с руки бирюзовое колечко и молча сунула его Нениле. Та приняла, поблагодарила и, вздохнув, сказала:
– Ну, ин пойдем… Только, чур, ненадолго. К нему народ вскорости потянется. Ой, да и стыдобушка с тобой, Степанида!
Когда поднялись они по внутренней из кухни лестнице, Ненила крикнула в покой:
– Эй, ваше велиство! Кундюбка тут одна припожаловала к тебе! Примай!..
А Ермилка, тряхнув чубом и облизнув мутовку широким, как у коня, языком, подумал: «Ну до чего приятственно царем быть!»
Крепость Верхнеозерная была расположена в ста верстах от Оренбурга – вправо от него, на реке Яике. Афанасий Тимофеич Хлопуша со своим отрядом двигался по той самой дороге, по которой еще так недавно пробирался к Оренбургу бригадир Корф.
Поравнявшись с Верхнеозерной, Афанасий Тимофеевич сплюнул на далекое расстояние и сказал своим:
– Мы эту на закусочку оставим, а попервоначалу Ильинскую схрупаем, – и повел отряд еще на сорок две версты вперед, к Ильинской.
Крепость Ильинская была беззащитна. Хлопуша взял её сразу, забрал деньги, пушки, заряды с ядрами, продовольствие и повернул назад, к более сильной Верхнеозерной крепости. Её защитниками были две пришедшие из Сибири роты, около сотни гарнизонных солдат, отряд польских конфедератов, двести калмыков с башкирцами да десятка два казаков. Начальник крепости, полковник Демарин, сделал все приготовления к защите.
В ночь на 23 ноября Хлопуша двинул свое скопище на штурм, но захватить крепость врасплох не сумел. Перестрелка длилась все утро, целый день. Хотя калмыки, башкирцы и казаки сразу же передались Хлопуше, сибиряки и поляки сражались стойко, почему и второй штурм оказался безуспешным.
Хлопуша с Андреем Бородиным отступил в Кундуровскую слободу и послал царю известие о своей
Между тем на вечернем совещании у Пугачёва обсуждался важный вопрос об организации Военной коллегии.
– Мы должны какой ни на есть порядок завести, – сказал Пугачёв, – чтобы нашему делу порухи не было.
Пугачёв жаловался, что мало в войске дисциплины, что его войско не похоже на настоящую армию, что казаки, а глядя на них и прочие, сверх меры пьянствуют и под Оренбург выезжают частенько под хмельком, что по ночам войско орет песни и устраивает кулачные бои промежду себя, что иным часом, пользуясь особым своим положением, казаки обижают башкирцев да татар, а то и пришедших к нему, государю, крестьян.
– Коротко молвить, растатурица промеж моего народа идёт, никакого настоящего уряду нет. Так впредь жить, други мои, не можно, – сетовал Пугачёв, со строгостью посматривая на присутствующих.
Офицер Горбатов со вниманием и одобрительно прислушивался к речам Пугачёва.
– Второе дело, – продолжал Пугачёв, он поднялся из-за стола и стал расхаживать по горнице… – второе дело, как мы в народе суд чиним? Не суд то, а чистое бессудье. Иной час займется сердце, тут и велишь другого обидчика вздернуть, а опосля того всю ночь казнишься: а вдруг на обидчика-то облыжный поклеп взвели? Дела, други мои, теперь доведется вершить по совести, не как повелось в судных избах при воеводствах, да при губерниях, да при магистратах, а по чистой правде.
– Третьим делом, – продолжал Пугачёв, – учинили ли мы какую-нито управу в деревнях, да селах, да в местечках разных, кои нам преклонились?
– Вы административные дела имеете в виду? – подсказал офицер Горбатов.
– Да, да, министративные! Посажены ли там люди наши, а ежели посажены, как там правят они?
Совещание длилось всю ночь до рассвета, было высказано много нужных мыслей. Горбатов сообщил, что он с Падуровым, с двумя грамотными есаулами и при посредстве Овчинникова с Шигаевым составили новое распределение полков. Выделено несколько полков казачьих, остальные люди разбиты по племенным и, так сказать, сословным признакам.
Слушая Горбатова, Пугачёв к нему присматривался и находил в нем стоящего офицера, а себе хорошего советчика.
– Сколько всего народу у нас? – спросил он.
– Полностью еще не подсчитано, – ответил офицер Горбатов, – только полагаю, не менее пятнадцати тысяч.
– А пушек да мортир?
– Восемьдесят шесть, – сказал Овчинников.
Составили списки полковников. Овчинников, оставаясь войсковым атаманом и общим руководителем армии, назначался командовать полком яицких казаков, Творогов – полком илецких казаков, Падуров – полком оренбургских и других казаков, взятых в крепостях, Билдин Семен – полком исецких казаков, Дербетов – полком ставропольских калмыков, Муса-Алиев – полком каргалинских татар, мулла Кинзя Арсланов – башкирским полком и т. д. При артиллерии оставлен Чумаков, к нему в помощь назначен солдат Калмыков, умевший исправлять пушки, и, по личному приказу царя, старый бомбардир Павел Носов, пожелавший остаться на царской службе.