Емельян Пугачев (Книга 2)

Шишков Вячеслав Яковлевич

Варсонофий подъехал к Берде поздним вечером. Сидевшие в овраге караульные мужики остановили его и, узнав, кто он, дали ему приют в землянке. За ужином, у пылавших костров, Варсонофий расспрашивал крестьян о государе: каков он из себя. Ему отвечали: «Батюшка черноволосый, крепкий, кость широкая, взгляд орлиный, а когда идёт пеш – народ едва успевает за ним вприпрыжку». – «Ну, стало он и есть», – решил Варсонофий.

Случайно повстречал он Пугачёва, с глазу на глаз, лишь на третий день. Емельян Иваныч вышел разгуляться. Был погожий вечер. Варсонофий

сразу признал Пугачёва и даже улыбнулся ему по-приятельски, но вслед за тем повалился в ноги.

– Здрав будь, Емельян Иваныч!

Пугачёв с суровостью взглянул на него, негромко, но резко спросил:

– Кто таков?

– Перешиби-Нос я… Не признал?

– Стой, стой!.. Варсонофий, что ли?

– Я и есть.

– Встань. Откудова прибыл?

– Из отряда Арапова.

– Где же ты шесть, почитай, годков скрывался?

– На Иргизе, у скитских старцев время проводил, батюшка.

– Так… Добро! Прибудешь ко мне об эту пору завтра – потемну. Да чтоб на левом рукаве у тебя холстинка была. С повязкой белой пропустят. И чтоб язык твой касаемо прошлого онемел вовсе… Я царь твой. Понял?

Прощай! – и, сдвинув брови, Пугачёв ходко зашагал прочь.

…Беседа Пугачёва с Перешиби-Носом состоялась тайно, в комнате-боковушке, где когда-то принимал царь Дашеньку с Устиньей Кузнецовой.

Густые рыжеватые усы Варсонофия свисали на грудь. В широко открытых глазах его – полная покорность и пристальное, как у солдата в строю, внимание.

Они говорили, выпивали. Дверь плотно закрыта, горит на столе сальная свеча.

– За усердную службу твою, Варсонофий, спасибо тебе. Мне про тебя Илья Арапов докладал, атаман. Жалую тебя, Варсонофий, полковником своим…

– Благодарствую, батюшка, Емельян Иваныч, – ответил Перешиби-Нос и, распрямив насупленные брови, встал и поклонился Пугачёву.

– При народе меня царем зови, слышь? Царь и царь…

– Понимаем, все понимаем, батюшка.

– То-то! Будь верен мне и дела нашего по глупости своей, смотри, не сгуби… Помнишь, как мы с тобой в Больших Травах бучу подняли?

– До смертного часа не забуду, ерш те в бок!.. – оживился солдат.

– М-да… О ту пору у нас только травы были, а теперь, выходит – вековые древеса. Давай-ка, братец, вместях столбы рубить, заборы-то сами повалятся. Ась?

– Истина твоя, ваше величество, повалятся. Ежели столбы срубить – заборы рухнут! – Варсонофий покрутил усы, осторожно тронул Пугачёва за коленку. – Всю жизнь у меня, у старого солдата, в мыслях было: чем бы и как нашу мужичью судьбишку прикрасить… А вот теперича…

– В судьбу свою зашли мы, как в темный лес, – перебив его, раздумчиво откликнулся Пугачёв. – И конца-краю тому лесу не видно… – Он вздохнул, однако глаза его поблескивали упрямым непокорством. Пристукнув о стол кулаком, он, не таясь, повысил голос:

– Эх, либо в стремя ногой, либо в пень головой! Так, что ли?

– Так, так, ваше величество, Емельян Иваныч!

Наступило молчание. Над Бердой с гулом проносилась вьюга.

Поскрипывали

оконные ставни. Изразцовая печь прогорала: по алой россыпи углей, подернутых седоватым пеплом, струились синие огоньки. Хозяин подбросил дров, прошелся взад-вперед и, как бы прислушиваясь к словам своим, тихо молвил:

– Опаска берет меня, Варсонофий, сумнительство. Дела-то нам, мотри, пожалуй, не кончить. Силенок маловато при нас.

Жадно уплетая осетрину, Варсонофий сказал:

– Что там! Силенки, батюшка, добавятся. Вот ужо крестьянство понатужится, да к тебе и повалит. В больших тысячах будешь, отец родной!

– Крестьянство и так валит. Только велик ли прок в том? Мы на Катьку-царицу с клюшками, а она на нас – с пушками. Вот, слышно, самого Бибикова, генерала, выслала по наши души.

Голос Пугачёва дрогнул, брови дугами высоко вскинулись, а концы губ приопустились. Он знал, что Санкт-Петербург зашевелился, собирает против него силы, и не наследник-цесаревич полки в его защиту ведет, а сам генерал-аншеф Бибиков ополчился на него… Слух был – уже в Казани он, Бибиков. Помнит его Емельян Иваныч еще по Пруссии: вояка что надо!

– Вот какие дела-то, Варсонофий! – проговорил он глухо, остановился подле солдата и, заложив назад руки, ищуще заглянул ему в суровое, мужественное лицо.

В последнее время частенько вступал Емельян Иваныч в беседу с теми из своих близких, кого считал не только надежным, а наособицу и крепким душою. Он как бы искал помощи и опоры, предвидя близкие нелегкие дни в неравной тяжбе своей с дворянами и с первою среди них дворянкою – царицей.

Перешиби-Нос толкнул в сторону блюдо с жирною осетриной, сытно рыгнул и, подумав, сказал:

– Известно, с сильным не борись, ерш те в бок, с богатым не судись!..

А только одно держу я в мыслях, Емельян Иваныч: не мы, так другой кто, а кому-то зачинать надобно было. Вот ты о генералах… Генералов-то царских десятками считают, а крестьянства-то на Руси великие миллионы… Всех, значит, не перемнешь. Нас, горемык, потопчут – другие которые встанут…

Главное – начать! Не век же, ерш те в бок, мужику под барами маяться!..

– Правильно судишь, Варсонофий, – одобрил Емельян Иваныч. – Всему голова – начало… А ежели начало положим, так уж… того… не пятиться!

Накинем, что ли? – и Пугачёв потянулся к чарке. – Поболе бы мне таких, как ты, Варсонофий. Да вот еще тяглых людишек с заводов. Да, прямо скажу – отменный народ! Намедни с Воскресенского завода выборные были… Ну, любо послушать. «Мы, – говорят, – твоему величеству – ядра да пушки, а ты нам – солдат своих на защиту. А солдат, – говорят, – у тебя вдосталь, только, слышно, распорядку мало!» Я, конешно, вскипел. «Не вам, – говорю, – в распорядок мой царский носы совать!..» И прочее такое. А один тряхнул башкой и говорит: «Ваша, – говорит, – воля, а без распорядку и лопаты не выкуешь». Дале – боле, шумели мы изрядно, ну а все же в полном расстались согласии, при общем антиресе.