Емельян Пугачев (Книга 2)
Шрифт:
Стол накрыт на десять персон. Оловянные тарелки, железные вилки, стальные, в костяной оправе, ножи, деревянные ложки. Три серебряные чары, стаканы, кружки, глиняные и стеклянные жбаны, фляги, зеленые штофы дутого стекла. Большая солонка и высокие подсвечники, искусно высеченные из крепкой илецкой каменной соли. Пугачёв любуется всей этой утварью, прищелкивает языком, спрашивает, где сии диковинки выделывают.
– Да у нас же, наши казаки, надежа-государь, старики которые. Ведь в здешних местах соль ломают.
– Видел! – говорит Пугачёв. – Весь грунт
– Без краю. Инженерной команды офицер намеднись приезжал, сказывал: наша соль первая на свете и хватит её на тысячу лет. А продает её казна по тридцать пять копеек с пудика.
– Дороговато, – сказал Пугачёв, – ужо я сбросить прикажу – чтоб по два гривенника…
– Ой, надежа-государь! Пока вы в баньке парились, наши казачишки всю соль-то из складов растащили безденежно, в грабки…
– Как это можно? – поднял Пугачёв голову. – Давилин! Поди уйми народ… Моим именем…
Давилин сорвался было с места. Хозяин сказал:
– Да уж поздно, батюшка. Что с возу упало, считай – пропало!
– Ахти беда, ахти беда какая! – сокрушенно покачивал головой Пугачёв.
– Этакой убыток казне причинили, неразумные…
В это время три женщины, мать хозяина, его красивая жена Стеша и подросток-дочка, притащили снизу варево, жарево. Поставив блюда на стол, они кувырнулись втроем в ноги Пугачёву. Тот заглянул в лучистые Стешины глаза, протянул женщинам руку для лобызания.
– Благослови, батюшка ваше величество, поснедать, – кланялся Пугачёву хозяин.
– Благодарствую, ништо, ништо! – сказал Пугачёв и, обратясь к свите:
– Ну, господа атаманы, залазьте, коли так, за стол. Ты, Андрей Афанасьевич, садись по праву мою руку, – велел он Овчинникову. – Ты, Чика, по леву, а хозяин супротив государя пускай сидит – так во всех императорских саблеях полагается. А достальные гости – кто где садись.
Помолясь на икону, все чинно уселись, женщины ушли, началась еда.
– Завтра, атаманы молодцы, мы государственной важности дела станем вершить, смотренье крепости учиним, в складах наведем ревизию. А сей день – отдых, – сказал Пугачёв, принимая из рук хозяина серебряную чару.
Ели много, смачно чавкая и облизывая пальцы, пили еще больше. Женщины то и дело подносили новые блюда с бараниной, рыбой, курятиной.
Стеша всякий раз, крадучись, поглядывала на красивого, статного батюшку-царя.
Пугачёв слегка охмелел, стал на язык развязен.
– Империя моя богата, – говорил он, обгладывая куриную ножку. – В Сибири соболь да золото, на Урал-горах железо да медь – там пушки льют. А у вас вот – соль. Вот сколь богата, господа казаки, держава моя великая! С заграницей не сравнить нашу Россиишку, далеко не родня. Там только одна видимость. Бывал я в Пруссии у Фридриха, бывал в гостях и у турецкого султана, и у папы римского прожил в прикрытии сколько-то годов, – всего насмотрелся.
И он, не отставая в аппетите и проворстве от прочих едоков, принялся рассказывать о славном городе Берлине, о Кенигсберге, о том, какие в Кенигсберге богатые ярмарки
Казаки, уничтожая снедь и пития, слушали государя со вниманием.
Невоздержанный полковник Дмитрий Лысов перехватил хмельного. Сначала икота напала на него, затем сон стал одолевать – он упер плешивую с козлиной бородкой головку в столешницу и громко захрапел. Пугачёв, прервав рассказ и насупив брови, уставился на него. Еще с первой их встречи на степном умете не лежала у Пугачёва душа к нему.
– Поднять полковника! – приказал Пугачёв. – Пускай прямо сидит пред государем. А не может – уведите его.
Лысова выволокли вон и уложили в сенцах.
Трапеза тянулась допоздна. Все были пьяны, кроме Пугачёва и хозяина.
Все вышли пошатываясь.
Слышно было, как по улицам, с песней, с балалайкой, с бубнами, гуляли илецкие казаки.
Дом казненного атамана Портнова был расхищен дочиста. Казаки принесли Творогову триста серебряных рублевиков, жалованный ковш, два бешмета, кафтан, канаватную лисью шубу и кушак.
– Примай шурум-бурум для государя!
Государь почивал после обильного обеда. Во сне стонал, скорготал зубами и вдруг вскочил: ему пригрезилось, будто генерал Петр Иваныч Панин, крикнув: «Взять Бендеры!», пребольно опоясал его нагайкой. Свесив ноги, Пугачёв сидел на пуховиках за пологом, весь от пота мокрый, хлопал в темноте глазами, не мог сообразить, где он? Неужто в Турции? Но ни Бендер, ни Панина! Мертвая тишина.
– Эй! – крикнул он. Тьма молчала. – Эй! Где я?
– Здесь, ваше величество! – Из соседней комнаты вышел со свечой хозяин. – Проснулися? Уж очинно мало почивать изволили – часу не прошло…
– Да неужто? – изумился и вместе с тем обрадовался Пугачёв. – А я, брат, взопрел, Иван Александрыч. Дюже мягко у тебя тут да и гораздо угревно под пологом-то. Спасибо тебе. Да ты, часом, не грамотен ли? – спросил Пугачёв, причесывая гребнем взлохмаченную голову.
– Мало-мало грамотен, ваше величество, – и серые, с хитринкой и лукавством глаза Творогова выжидательно воззрились на государя.
– Добро, добро, Иван Александрыч! Грамотеи мне шибко нужны. Послужи, брат, мне. Награждение примешь.
Пугачёв встал и прошелся по горнице, устланной узорными дорожками.
Тут Творогов подал государю присланные казаками вещи. Пугачёв принялся рассматривать их.
– Это называется военная добыча, трохвеи, – оживленно говорил он, примеривая шубу. Он деньги рассовал по карманам – карманы огрузли, шубу повесил на колок и сказал:
– А знаешь, Иван Александрыч, можно ли сюда поболе девок нагнать приглядистых, чтоб песни поиграли, потешили бы сердце мое царское.