Емельян Пугачев (Книга 3)

Шишков Вячеслав Яковлевич

– Слушаюсь, Петр Федорыч, – сказал горбоносый Овчинников, покручивая курчавую, как овечья шерсть, русую бородку.

– А утресь сам я объеду позиции. Да хорошо бы «языков» добыть.

– Перебежчики есть, батюшка, Перфиша с них допрос снимает.

– Ну так – штурм, Андрей Афанасьич! Я чаю, народу у нас сверх головы.

Одним гамом страху нагоним. А Михельсонишка-то кабудь затерял нас…

– Да ведь мы ходко подаемся.

– Слышь, Афанасьич. А чего-то я депутата-то от наследника давно не видел, Долгополова-то Остафья? Не сбежал

ли уж?

– Нет, батюшка. Он дюже войнишки страшится, больше по землянкам хоронится. Да шея у него болит… Ему, чуешь, Нагин-Беда накостылял по шее-то.

– О-о-о, пошто же так?

– Да было вздумал Остафий-то с его жинкой поиграть, с Домной Карповной, ну и…

– Ишь ты, старый барсук… А что, хороша Домна-то?

– Да ничего себе, телеса сдобные.

– Ишь ты, ишь ты! Где ж он, Нагин-Беда-то, такую поддедюлил?

– А на Авзяно-Петровском заводе, батюшка, когда с Хлопушей в походе был. Она вдовица управителя завода – Ваньки Каина…

Когда пали сумерки, к палатке Пугачёва нежданно-негаданно подъехала пара вороных, запряженных в широкий тарантас. Из тарантаса выскочили двое: пожилой и парень, оба одеты в длиннополые раскольничьи кафтаны, на головах войлочные черные шляпы. Приезжих сопровождал конный казачий дозор, перехвативший их по дороге как людей подозрительных.

– Не можно ли нам батюшку увидать? – обратился пожилой приезжий к окружавшей палатку страже. – Мы казанские купцы, отец да сын.

– Зачего не можна, – можна, – сказал увешанный кривыми ножами Идорка.

Тут вышел из палатки Пугачёв в накинутом на плечи полукафтанье с золотым шитьем. Приезжие сняли шляпы и, касаясь пальцами земли, поклонились ему.

– Кто такие? Откуда? – спросил Емельян Иваныч.

– Купцы Крохины, твое величество, отец да сын. Я – Иван Васильевич буду, а это Мишка, оболтус мой…

– Ах, тятенька… По какому же праву… оболтус? – заулыбался кудрявый парень – косая сажень в плечах.

Все вошли в палатку.

– А я за тобой, твое величество. Уж не побрезгуй, бью тебе челом в гости ко мне пожаловать. Отец Филарет с Иргиза поклон тебе шлет, письмо получил от него намеднись, а с письмом и тебе вещицу прислал он зело важную… – напевным голосом говорил Крохин, высокий, здоровенный человек.

Открытое, с крупными чертами лицо его было не по летам молодо и свежо.

Светло-русая густая борода аккуратно подстрижена, в веселых на выкате глазах светился крепкий ум.

Пугачёв несколько опешил. Уж не подосланы ли от Бранта? Чего доброго, схватят да в тюрьму.

– Уж ты будь без опаски, батюшка, – как бы переняв его настроение, сказал, кланяясь, Иван Васильевич. – Мы люди по всему краю известные.

Крохиных всяк знает.

Пугачёв пристально взглянул в хорошие русские лица купцов и поверил им. Малый развязал узел и подал Пугачёву купеческую сряду, затем подпоясал его цветистым азарбатным кушаком, – и вот он, Пугачёв, купец.

Все же, уезжая, Емельян Иваныч призвал атамана Овчинникова, сказал ему:

– Слышь, Афанасьич,

собрался я к купцам Крохиным в гости. Коль к полночи не вернусь, навстречь мне с казаками иди…

– Да заспокойся, батюшка!.. Мы люди верные, свои, – проговорил, улыбаясь, старик Крохин.

Кони подхватили, понесли.

Вскоре замерцала вдали линия сторожевых костров. Возле городских укреплений стали попадаться разъезды Бранта.

– Кто едет?

– Крохин!

– А, Иван Васильевич! Проезжай с богом.

На иных пикетах, узнав издалека купеческую пару вороных, говорили «Крохин это» и без задержки пропускали.

В черте города кони пошли шагом. Емельян Иваныч любопытным взором водил по сторонам. Впрочем, в Казани многое было ему знакомо. Старик Крохин пояснял ему:

– А это вот каменные палаты-те именитого купца Жаркова, Ивана Степаныча. Он нашего же старообрядческого толку и к вере нашей зело прилежен, самолучшая часовня у него.

Большой свежепобеленный дом Жаркова стоял на левом берегу Булака, упираясь огородами и фруктовым садом в усадьбу Егорьевской церкви.

– А это что на цепях-то? Мост, никак? – спросил Пугачёв.

– А это через Булак подъемный мост, чтобы суда с грузом пропущать.

Сам Жарков для себя же выстроил, на свой кошт. Он купец тароватый…

– Да ведь нам, купцам, тятенька, и не можно растяпистыми-то быть, – подергивая вожжами, сказал малый; он сидел вполоборота к седокам.

– А ты помолчи! – прикрикнул на него отец не то всерьез, не то в шутку. – А нет – живо святым кулаком да по окаянной шее… Чуешь?

– Какой вы, право, тятенька! – обидчиво произнес сын. – Да ведь я к слову.

– А это ж чьи суда-то? Его же? – спросил Пугачёв.

– Жарковские, жарковские… С товарами! По Каме да по Волге ходят.

Унжаки, тихвинки, беляны, астраханские косные лодки. Впрочем говоря – тут и других купцов, и моих пара посудинок есть. Вишь, Булак-то многоводен ныне, а вот ужо осенью одна тина останется да ил.

– А какие же товары-то грузятся тут? – допытывался Пугачёв.

– А товары – перво-наперво хлеб, ну там еще рогожи, лубок, ободья колесные, кожа, мыло, свечи сальные, холст… Да мало ли! Ведь Жарков-то, мотри, оптовую торговлю ведет по всей России. У него есть расшивы с коноводными машинами: по бокам колесья с плицами по воде хлещут. А это вон амбары, вишь, пошли жарковские, да еще Петрова купца. И мой амбаришка… вон-вон, с краю стоит.

Небо в лохматых тучах, накрапывал дождик. Вдали погромыхивало.

Становилось темно. Сзади золотым ожерельем туманился отблеск костров – то передовые позиции, куда было выведено немало жителей.

А вот и крохинский дом. Заскрипели ворота, подбежали люди с фонарями.

Хозяева с гостем вошли в горницы.

– Ну, гостенок дорогой, пойдем-ка наперед в баньку, в мыленку, с великого устаточку косточки распарить.

– Ништо, ништо, Иван Васильич, – обрадованно сказал Пугачёв и даже крякнул. – До баньки я охоч.