Емельян Пугачев, т.2
Шрифт:
Глава II
Саранск. Трапеза в монастыре. Среди дворян смятение
1
Пугачев пробыл в Алатыре двое суток. Это был первый отдых на правом берегу Волги. Из множества прибывших на государеву службу крестьян он взял только конных, а пешим объявил:
— Детушки, я походом тороплюсь! Не угнаться вам за конниками-то моими. Уж вы как-нито расходитесь по лесам да по оврагам, а как встренутся катерининские отряды, крушите их. А
Пешие, не принятые в армию, разбивались на партизанские партии, выбирали себе вожаков, растекались по окрестностям, разоряли помещичьи гнезда, а зачастую и вступали в схватку с правительственными отрядами, давая тем самым возможность Пугачеву более спокойно продвигаться к югу.
Перед отъездом из Алатыря у Емельяна Иваныча произошла в его палатке передряга с атаманами. Переобуваясь в путь, он спросил Перфильева:
— Выполнено ли касаемо пожилой дворянки, кою я помиловал? Отпущена ли?
Переглянувшись с товарищами, Перфильев молвил:
— Отпущена, ваше величество… Как приказал ты, так и сделано.
Горбоносый, долговязый Овчинников, покручивая кудрявую, как овечья шерсть, бороду, вздохнув, сказал:
— Казаки закололи барыню в дороге, Петр Федорыч.
После разгрома под Татищевой, после трех неудачных сражений под Казанью, Овчинников с Чумаковым перестали титуловать своего повелителя «величеством», а называли его попросту — Петр Федорыч, как в былое время называл Пугачева близкий друг его Максим Григорьевич Шигаев.
Пугачев отбросил снятый с ноги сапог и, ни на кого не глядя, крикнул:
— Как это так — закололи? По чьему приказу?
— По своему хотенью, батюшка, — нахмурившись, ответил Овчинников.
— Невместно, Петр Федорыч, — встрял в разговор большебородый Чумаков, — невместно, мол, народу да казачеству с дворянами возюкаться. Вот и прикончили барыньку.
— Так-то приказ мой выполняете?! — гаркнул раздраженно Пугачев. — Значит, дисциплинку-то побоку?.. Этак вы всю армию развалите!
— Да ты, батюшка, не гайкай… Слава Богу, слышим, — прыгающим голосом проговорил бровастый, испитой, со втянутыми щеками Федульев, татарского склада глаза у него острые, злые, с огоньком.
Пугачев сдвинул брови, запыхтел. Чумаков, потряхивая бородой, сказал крикливо:
— Мы не хотим на свете жить, чтоб ты наших злодеев, кои нас разоряли, с собой возил да привечал…
— Истинная правда! А нет, так мы тебе и служить не будем! — выкрикнул Федульев и закашлялся.
Стало тихо. Атаманы почувствовали себя возле Пугачева, как возле бочки с порохом…
— Благодарствую, — сказал Пугачев с горечью, меж его бровей врубилась складка, глаза горели. — Кто же это не хочет мне служить? Уж не ты ли, Чумаков? Не ты ли, Федульев? Может, ты, Творогов? Ну, так знайте. Ежели я только перстом на вас народу покажу, народ вас, согрубителей, в клочья разорвет, в землю втопчет! — Пугачев вскочил, опрокинул
Чумаков с Федульевым опрометью — к выходу. Пугачев с ненавистью глядел им вслед.
— Заспокойся, Петр Федорыч, плюнь, — примирительно сказал Овчинников.
— Это они по глупству, не подумавши, — добавил Перфильев.
— Да ведь, поди, не в первый раз они этак.
Перфильев подал Пугачеву сапог и с усердием начал помогать ему обуваться, как при самом первом свидании с ним там, в Берде. «Этот верный», — подумал про него Емельян Иваныч и стал утихать. Раздувая усы, брюзжал: «Волю какую забрали… Служить, вишь, не станут. А кому служить-то? Неразумные… Ну, идите и вы на покой. Иди, Андрей Афанасьич, и ты, Перфиша. За службу народную спасибо вам».
Дух Пугачева сугубо помрачался. Над ним все еще висели непроносной тучей воспоминания о битве под Татищевой, его мучил не решенный им самим вопрос — куда идти: на юг ли, на Москву ли… И самое важное — это начавшаяся между ним и его ближними грызня. Он чувствовал, что и атаманами обуревает немалое раздумье, что вряд ли они верят уже в успех дела, что и пред ними один выбор: либо плаха с топором, либо бегство из армии, пока не поздно. И Емельян Иваныч не удивится, ежели узнает, что Федульев или тот же Чумаков скрылись от него, как сделал это изменник и предатель Гришка Бородин. «А ты-то, Емельян, веришь ли в победу?» — «Верю!» — сам себе отвечал он. Силою духа он заковал себя в панцирь своей веры в сирый народ, веры в судьбу свою, в счастливую звезду, в удачу! И так продолжал жить и действовать.
На пути к Саранску Пугачев провел бессонную ночь под покровом дубовой рощи. Снова и снова возникал перед ним вопрос: куда идти? Решительно и бесповоротно направиться ли ему на юг или, пока еще не поздно, повернуть на запад, в сторону Москвы?
Ночь была теплая, лунная. Сияние луны играло на курчавых дубках, отражалось в бегучей воде небольшой речонки, что шла через рощу. Он шел вдоль берега. Лагерь давно спал. На том берегу, в низинке, догорал брошенный костер, блеклыми шапками стояли стога сена, пофыркивая, побрякивая боталами, паслись на отаве стреноженные лошади. И перепела кричали неугомонно.
Пугачев присел на пень и отдался думам. На Москву или на Дон? Эх, удалился он от Башкирии, башкирцы бросили его, и не стало у Пугачева могучей конницы. Урал с заводами тоже остался позади: вот и в пушках у Емельяна Иваныча Пугачева недостача, и в заводских умелых людях немалая нехватка. Да, паскудно, плохо… Однако, ежели пойти чрез Дубовку, чрез сердцевину волжского казачества на Дон, к родным донским казакам, будет у него и лихая конница, и отборное боевое войско. Опричь того, в попутных городах — Саратове, Царицыне — можно завладеть изрядной артиллерией.