Емельян Пугачев, т.2
Шрифт:
— Ну, то-то же, — проговорил Пугачев. — Вот ты все толкуешь: правда, правда. А ответь-ка мне по правде истинной, как перед Богом: за кого меня чтишь? Кто ж есть я?
Архимандрит стоял, а все сидели. Лицо его вдруг побледнело, он с опасением взглянул на двух сидевших возле него иеромонахов и, опустив глаза, тихо, через силу, молвил:
— Вы есть император Петр Федорович Третий.
В это время раздались за открытыми окнами шумливые крики и топот множества ног по монастырскому, выложенному кирпичом двору.
— Допустите до царя-батюшки! — кричали во дворе. — Он нас рассудит!
Пугачев подошел к окну, глянул со
— Давилин! — высунувшись из окна, прокричал Пугачев вниз. — Пусти народ!
И вот, грохая по лестнице каблуками, шаркая лаптями, ввалилась в трапезную толпа, покрестилась, пыхтя, на иконы, отдала глубокий поклон архимандриту и пала Пугачеву в ноги.
— Встаньте, мирянушки! С чем пришли?
— С жалобой, надежа-государь, с жалобой… На монахов, на гладкорожих… Баб да девок… Тово… Жеребцы! Прямо жеребцы стоялые, — раздались со всех сторон голоса.
— Да не галдите разом-то, — прикрикнул на крестьян Овчинников. — Толкуй кто-нито один.
Емельян Иваныч расчесал гребнем бороду, сел в кресло, приготовился слушать. Выступил вперед седобородый крепкий дед с ястребиным носом, с горящими глазами.
— Надежа-государь, эвот чего вчерась содеялось, — начал он, кланяясь Пугачеву. — Ведомо ли тебе, кормилец, что у нас два монастыря? Один вот этот самый, Петровский называется, а другой в пяти верстах отсель, на Инзаре на реке. Ну тот, правда что, небольшой монастырек…
— Даром что небольшой, — подхватили в толпе, — а монахи молодые, здоровецкие!
— И оба монастыря на заливных лугах покосы имеют, — продолжал старик. — Покосы у них рядышком. А наш, крестьянский, впритык к монастырским… покос-от.
— Впритык, впритык, батюшка, — снова подхватил народ. — Вот этак ихние покосы, а этак наш.
— На нашем одни девки с молодыми бабами робили да на придачу — старики, а парни-то да середовичи быдто одурели, — все в бунт, в мутню ударились: кои в твою армию вступили, кои по уезду разбрелись, помещиков изничтожать…
— Изничтожать, изничтожать лиходеев-бар, согласуемо царского, твоей милости, веленья! — шумел народ.
— И вот слушай, царь-государь! — клюнув ястребиным носом, громко сказал старик и покосился на только что приведенного людьми гладкого монаха, стоявшего поодаль. — И как заря вечерняя потухла да стала падать сутемень, бабы с девками домой пошли. Глядь-поглядь: за ними краснорожие монахи бросились, женщины от них ходу-ходу, монахи за ними — дуй, не стой… Мы кричим: «Бабы, девки, лугом бегите, луговиной!» А они, глупые, к кустарникам несутся… Они к кустарникам, монахи за ними, как кони, взлягивают, гогочут…
— Догнали? — нетерпеливо спросил Пугачев, пряча в усах улыбку.
— Нет, что ты, батюшка! — отмахиваясь руками, в один голос откликнулась толпа. — Наши молодайки на ногу скорые, а девки того шустрей… Убегли, убегли, отец. Все до одной убегли! Да их на конях надо догонять…
— Царь-батюшка, — опять заговорил старик с ястребиным носом, — положи запрет монахам, чтобы напредки не забижали наших жинок-то… Вот он, царь-батюшка, пред тобой этот
— Не мои монахи, — потряс головой игумен, обхватив руками тугой живот и устремив к потолку хитрые масленые глазки. У него загорелые пышные щеки, между ними задорно торчит красный носик пуговкой, на скулах и подбородке реденькая, словно выщипанная, темная бороденка.
— Как так — не твои! — зашумели крестьяне, надвигаясь на игумена. — Так чьи же?
— Не мои монахи…
— Ну, стало быть, твои, отец архимандрит, твоего монастыря.
— Нет, братия, — возразил отец Александр. — Мы посылаем на покос монахов богобоязненных и годами преклонных. А молодые трудники в лесу дрова заготовляют.
— Не мои монахи! — гулко бросал игумен, будто топором рубил.
— Ха, хорошенькое дело! — возмутились мужики. — Мы своеглазно видели: твои!
— Не мои монахи! — вновь затряс брыластыми щеками игумен.
— Ну вот, заладил, как филин на дубу: не мои да не мои… — осердился Пугачев. И все старики со злобой уставились на отца Ермилу.
— Твое царское величество! — начал упрямый игумен, и лицо его тоже стало злым и дерзким. — Я правду говорю: не мои монахи. Я знаю своих! Мои баб с девками всенепременно догнали бы… Как пить дать — догнали бы! А это не мои. — И отец игумен, выхватив платок, порывисто отер им вспотевшие загривок и лицо.
Первым прыснул в горсть смешливый Иван Александрович Творогов. А вслед за ним и всем прочим стало весело. Даже улыбнулся архимандрит Александр и прихихикивали в шляпенки пришедшие с жалобой старики. Лишь один отец Ермил, столь ретиво вступившийся за честь своих монахов, с видом победителя щурил на всех хитренькие глазки. Старик с ястребиным носом, кланяясь Пугачеву, молвил:
— Заступись за нас, сирых, батюшка.
Пугачев подумал и сказал:
— Дело это несуразное, путаное. Ведь ежели б монахи вас, стариков, ловили, а то — ваших девок с бабами. Ну так женские и с жалобой должны были прийтить, а не вы, люди старые… Может статься, девки-то сказали бы: «Надежа-государь, вздрючь монахов, что нагнать нас не смогли…»
Снова все заулыбались. На этот раз улыбнулся и отец Ермил.
Крестьяне разошлись. Стали собираться до дому и гости. Явился Перфильев, тихо сказал Пугачеву:
— На воеводском дворе, твое величество, все готово. Крестьянство ждет. Помещиков и прочих приведено с полсотни.
Пугачев и гости поблагодарили отца Александра за угощенье, направились к выходу. Архимандрит, радуясь за спасение монастыря и своей жизни, приказал проводить гостей трезвоном во все колокола.
На дворе воеводы города Саранска, как и в Алатыре, были произведены казни. А на следующее утро, 28 июля, Пугачев двинулся походом к Пензе. Между тем полковник Михельсон, выступив из Казани, встретил в пути графа Меллина и приказал ему выступать на Курмыш к Симбирску для преследования самозванца, а сам 25 июля пришел в селение Сундырь, вблизи которого несколько дней тому назад Пугачев переправлялся на правый берег Волги. Он не имел точных сведений о том, куда делся самозванец. Посылаемые им гонцы пропадали без вести, назад не возвращались. В Сундыри он узнал, что Пугачев направился в сторону Алатыря. Однако Михельсон не поверил, будто самозванец пошел на юг.