Емельян Пугачев. Книга 1
Шрифт:
— Пред вооруженной силой вашего величества падают не только женские сердца, но даже крепости, — не то льстиво, не то желая обидеть Петра, принудившего ее быть при нем, а не при Екатерине, сказала графиня Брюс и потупила взор.
— За иную обладательницу сердца можно отдать все крепости мира, а в придачу и самую жизнь, — возразил Петр.
— Жизнь владык, ваше величество, увы, принадлежит не им самим, а их подданным, — лукаво заметил Гольц, и в глазах его сверкнули злые огоньки.
Фраза явно двусмысленна: и лесть и издевательское
— Ха-ха! Очень хорошо вами, Гольц, сказано: когда жареный петух запоет ку-ку-ре-ку… Господа, давайте запоем все курицами…
Кудах-тах-тах! — замахал он руками, как клуша крыльями, и потешно стал ужиматься и гримасничать (кучер покосился через плечо на дурашливого императора и ухмыльнулся в бородищу). — Ну, пойте, пойте же! Медам, господин министр…
Гольц, поддерживая свое достоинство, опять кольнул царя, к которому относился с плохо скрываемым презрением:
— Мой государь Фридрих, узнав, что я пою курицей, боюсь, выразит мне свое неудовольствие.
Царь заморгал правым глазом и резко сказал:
— Если он в а ш государь, то он м о й друг! И я сумею защитить вас пред его величеством. Кроме того, смею думать, что против орла вы — курица (Гольц сидел как раз против государя).
Проглотив пилюлю, немец приложил руку к сердцу и почтительно поклонился императору.
…Меж тем в Петергофе поднялся переполох: дворцовому коменданту доложили, что исчезла государыня с камер-фрейлиной, лакеем и парикмахером Мишелем. Обшарили весь парк, беседки, все углы. Пьяненький солдат показал, что когда он, возвращаясь поутру из трактира, перелезал через забор, то видел, как выходили из парка две женщины, а кто такие — не приметил.
Останавливали редких проезжих из Петербурга, но они решительно ничего не знали, да и дорога опустела: экстренным приказом Никиты Панина — по всем дорогам устроены заставы, выезд из Петербурга прекращен.
В это время прискакал в Петергоф генерал-адъютант Гудович. Узнав, в чем дело, он пришпорил коня и повернул обратно. Экипаж Петра был в полуверсте от Петергофа. Гудович, подъехав к царю, проговорил:
— Ваше величество, соизвольте остановить коляску.
— Что за глупость! Почему? — крикнул Петр.
Гудович, спрыгнув с коня, стал шептать Петру на ухо. Тот побледнел, сказал гостям:
— Пустите меня вон, — затем отошел с Гудовичем в сторону, раздражительно выспрашивал его, крикнул:
— Этого не может быть, не может быть! Она не могла ослушаться моего повеления ждать меня сегодня…
Романовна и вы, господа, — обратился он к гостям, — прогуляйтесь до дворца пешком, тут близко, — вскочил в коляску и во весь дух помчался ко дворцу.
Оставшиеся недоуменно пожимали плечами. Елизавета Романовна, предчувствуя что-то недоброе, начала похныкивать. Все шли молча.
Петр с Гудовичем обшарили весь большой дворец и Монплезир. Петр, дав поблажку своей ярости, сошвырнул с кресла бальное платье Екатерины, поддел его ногой. Грохнул об пол вазу с земляникой, хрустальный
— Ну, не говорил ли я, что она способна на все!
Тут подволокли к Петру пойманного на дороге плюгавенького подвыпившего мужичонку. Козлобородый, оборванный, со слюнявым ртом, повалился Петру в ноги. От него изрядно несло сивухой и чесноком. Петр брезгливо подернул носом и отступил на шаг. Мужик забормотал:
— Вот меня сгребли, а за что сгребли, не ведаю. А выехал я к куму в гости, кум в Раибове служит, конюшни твоей милости царские чистит. Завтра Петры-Павлы, завтра именинник он, кум-то мой… А солдаты на заставе не пущают: «Куды прешь, не велено!..» Я упросил, укланял. А ты, светлый царь-государь, не печалуйся, жива-целехонька царица-то, в Питере она. И в Питере, слава-те Христу, все благополучно. Солдатни стоит возле Казанской церкви видимо-невидимо, «ура» кричат.
Петр позеленел, бросил в него перчаткой:
— Дурак! Арестовать его!.. Мушик… Вонючая скотина… В палки его!..
Заковать!.. Сослать в Сибирь! — Петр гримасничал, бегал взад-вперед по дорожке, дергал головой.
— Ваше величество, — пред царем вытянулся в струнку высокий, опрятно одетый в простую чуйку человек и, встав на колени, подал Петру записку:
— От его высочества принца Голштинского Георга… Я его переряженный слуга, зипун надел.
Петр схватил записку, быстро пробежал ее, закрыл глаза и покачнулся.
Овладев собой, упавшим голосом проговорил:
— Послушайте, послушайте, что пишет мой Жорж…
Миних, Гудович, Трубецкой, принц Петр Голштейн-Бекский, все общество посунулось к опечаленному императору, окружило его. Он, задыхаясь, тихо прочел:
«Гвардейские полки взбунтовались: императрица впереди, бьет девять часов, она идет в Казанскую церковь; кажется, весь народ вовлечен в это движение. И где ж твои подданные? Где верные войска? Тороплюсь писать. Опасаюсь сам лишиться жизни. Поспешай…»
— Ну, вот теперь видите, господа, что я был прав. Она низкая дрянь…
Пораженные этой грозной новостью, все опустили головы. Все верили в успех Екатерины. Всем угрожали немилости нового царствования, опала.
Елизавета Романовна поднесла к лицу платок. У тучного Трубецкого начались непорядки с животом, он надолго куда-то скрылся. У принца Петра стала неметь и плохо слушаться левая нога.
Утомленный, обескураженный Петр пошел с Гольцем, Романом Воронцовым, Волковым, Гудовичем и Нарышкиным в нижний сад, к каналу. Остальные гости бродили, как тени, возле дворца, сидели на решетке, обдумывали в молчании, как бы лучше ускользнуть в лагерь Екатерины. Ни солнечный день, ни пенье птиц не радовали их.