Емельян Пугачев. Книга 2
Шрифт:
Глава 3
Яицкий городок. Подкоп. Иван Белобородов
И снова — Яицкий городок, былой оплот, столица яицкого казачества.
Казаки-Пугачёвцы давненько не видали его: ушли, когда еще златолистая осень была, а теперь зябкая зима лежит, сугробы, стужа.
Вот он, родимый, красуется — весь тут, в кучке! Те же каменные церквушки, те же узкие, кривые, утонувшие в сугробах улочки, обстроенные рублеными избами, украинскими белыми мазанками, есть и кирпичные домишки.
А на взлобке — крепость, кремль. Комендант
Атаманы за последнее время снова и все упорнее стали напирать на Пугачёва:
— Пора, батюшка, надежа-государь, Яицкий-то городок брать. Там всего много, там и зимовать станем. А Оренбург-то обождет, он весь у нас в горсть зажат.
Не желая снимать осады с Оренбурга, Пугачёв был согласен послать под Яицкий городок особый отряд под началом дельного казака Михайлы Толкачева.
Но башкирские полковники, муллы, князья, не разобрав, в чем дело, решили крупно поговорить с Пугачёвым.
В теплых, вывороченных вверх шерстью шубах, в меховых малахаях они ввалились в царский дом и, подогнув ноги, бесцеремонно расселись на полу.
Взволнованный Пугачёв стоял, прислонясь спиной к горячей печке. Толмачом был широкоплечий крепыш Идорка. Башкирская знать — муллы, князья, полковники, перебивая друг друга, говорили:
— В Яицкий городок мы тебя не пустим. Ты уверил нас, что есть ты государь Петр Федорыч, и обещал Оренбург брать. А взяв Оренбург, сделать так, чтоб губернии не быть и чтоб мы, башкирцы, оной не были подвластны. А замест того ты, бачка-государь, задумал оставить нас на пагубу, которую претерпевали отцы наши, смертью казненные. И вот наш сказ тебе! — выкрикнул башкирский старшина Кидряс:
— Покуда ты не выполнишь своего обещания, мы тебя никуда не выпустим!
— Как же умыслили вы, неразумные, удерживать меня, повелителя вашего?
— Пугачёв прошелся по горенке, почесал за ухом, задвигал бровями: дело осложнялось. — Чтобы удержать меня, нет такой силы. Я стрела, пущенная из лука, — сказал он миролюбиво, но в сердце его закипала кровь.
— Стрелу, пущенную из лука, можно перенять на лету стрелой встречной, — строптиво возразил Кидряс и запыхтел с таким напором, что обвисшие концы скатерти (он сидел на полу возле стола) заколыхались и вокруг запахло едко кумысом.
— Для учинения нового к Оренбургу приступа я повелел высокие строить лестницы, — сказал Пугачёв.
— Знаем.
— Ко мне на помощь идёт мой сын, цесаревич Павел Петрович, с тремя генералами. Они ведут много войска.
— Этого не можем знать.
— Так знайте! — не сдерживаясь уже, крикнул Пугачёв. По его пальцам пробежала судорога; пальцы сжимались в кулаки и разжимались. — Давилин!
Живо сюда портного, чтобы тащил чекмень его высочества.
Еще не дошитый вполне чекмень из тонкого алого сукна с золотыми галунами Пугачёв швырнул на головы ближних башкирцев и сказал:
— Вот казацкая сряда сыну моему, его высочеству. Как прибудет сюда, в казаки поверстаю его.
Чекмень переходил из рук в руки, башкирцы оживились, щупали сукно, прищелкивали языками:
— Ежели ты в Яицкий городок откочуешь, мы от тебя со всем народом нашим тоже утечем!
— Народ не послушает вас.
— А вот посмотрим!
— Они присягу принимали мне.
— Я твой присяга сниму с них, — раздувая седые усы, сказал мулла. — У нас свой присяга.
— Присяга разная, а бог один… Я им волю дарую, своим царством Башкирия станет жить.
— Знаем! Сначала Оренбург бери.
Пугачёв, стиснув уста, задышал шумно через ноздри, хотел крикнуть мулле «собака» — но сдержался. Сказал:
— Ступай мирно по домам. Ответ дам завтра.
— В какую пору? — спросил старшина Кидряс.
— В полдень.
Семеро башкирцев — муллы, полковники, князья — поднялись с полу и, не попрощавшись с Пугачёвым, шумной гурьбой вышли. По знаку Пугачёва, вышел и толмач.
Вся накопившаяся ярость в Пугачёве рвалась наружу. Он залпом опрокинул в горло большой стакан вина, выгнал вон поднявшуюся наверх с веником Ненилу, топнул, крикнул:
— Палача сюда!
Прибывшему Ваньке Бурнову сказал:
— Завтра к полудню чтоб были готовы на виселице семь ожерельев из веревок… Чуешь?
— Чую, царь, отец. Кого ловить прикажешь?
— Сами придут.
Миновал день, миновала ночь.
Поутру явился к Пугачёву Максим Шигаев, покрестился на икону, отдал поклон и, помахивая перстами по раздвоенной бороде, с волнением, но тихим таящимся голосом заговорил:
— Что ты удумал, батюшка, Петр Федорыч?.. Да нешто возможно башкирских начальников принародно вешать? Тут такая растатурица пойдет с башкирским людом, что не обери…
— Они казни повинны, супротивники мои… Смерть им! — закричал Пугачёв. — Не встревай в мое дело, Максим Григорьич!
— Дело, батюшка, Петр Федорыч, не твое и не мое. Дело наше мирское.
— Знаю.
— Так на том и порешим, ваше величество. Дело делай, а умей и головы свои жалеть.
— Жалей свою…
— Твоя голова, Петр Федорыч, дороже моей. Твою и жалею! Да ежели бы ты, боже спаси, повесил их, вся башкирь ушла бы, а за ними и калмыки, и киргизы, и, чего доброго, татары.
— Так как же мне их, изменников, в оглобли-то ввести?
— А никак, ваше величество. Тех семерых, предателей народных, уже нету больше.
— Как так, нету? — вскинул крутые брови Пугачёв.
— Да так вот и нету! — развел руками Шигаев и, ухмыльнувшись в бороду, закашлялся.
Пугачёв вдруг как бы поглупел, он полуоткрыл рот, вопросительно уставился Шигаеву в лицо:
— Уж полно, не повесил ли ты их? Ась?
Шигаев стал рассказывать. Он вчерась видел вышедших от Пугачёва башкирских «коноводов», они ругали «батюшку». Затем встретил Ваньку Бурнова, поговорил с ним и, сразу все смекнув, велел ему ставить виселицу среди башкирского стойбища, а Почиталина послал обойти тех семерых смутьянов и сказать им, чтоб они до завтрашних полден никуда из Берды не отлучались. «Для кого виселица ставится?» — спросили они. «Не знаю», — ответил Почиталин.