Емельян Пугачев. Книга 2
Шрифт:
— Добро, добро! — Пугачёв, наморщив нос, с любопытством рассматривал значок, даже поколупал его ногтем. — А я в таких книжных людях, как ты, нужду имею шибкую, полковник. Служи!
— Усердно благодарю, ваше величество, — откликнулся Падуров. — Готов служить.
— Ну, а чего да чего ты в депутатах делал-то? — спросил Пугачёв, расстегивая ворот и отдуваясь.
Падуров, не торопясь, начал рассказывать о том, как в 1767 году повелением Екатерины созвана была в Москве Большая комиссия для выработки Нового уложения, то есть основных законов. В Москву съехалось тогда пятьсот шестьдесят четыре депутата.
— Одним словом, ваше величество, чрез депутатство свое я совсем иным человеком стал. Будто бы с горы высокой посмотрел на жизнь отечества своего… Раньше-то ко всему равнодушен был и никакого любопытства к жизни не имел, жил и жил, как дикий козел в степу. Опосля того задумываться начал — что, да почему, да нельзя ли, мол, каким-либо способом рабскую жизнь нашу хотя бы на малую толику облегчить.
— Во! — вскинул Пугачёв указательный палец. — Дело балакаешь, полковник, дело!
— А сняли бельма с моих глаз два офицера-депутата — век не забуду их — Козельский да Коробьин. Светлые головы, дай им бог! Они за мужика, ваше величество, стояли, да ведь как! Без трусости, без малодушия. Опричь того много вольных речей и от прочих депутатов наслушался я…
— Ишь ты, ишь ты, — поддакивал Пугачёв, то прищуривая, то открывая правый глаз.
— Матушка Екатерина уж и сама не рада стала, что народ с России собрала да допустила говорить по-людски. А испугавшись, повелела работы Большой комиссии закрыть якобы по причине начавшейся войны с Турцией, — вздохнул Падуров.
— Коварница… Ах, коварница… Да ведь я знаю её ухватки-то лисьи, знаю, как она хвостом-то долгим следы горазда заметать.
— Правда ваша, государь. И промеж депутатов оное мнение о матушке втайне разглашалось. И ничего путного из её затеи не вышло: поводила-поводила депутатов за нос да и по домам отправила. Но все же, я чаю, мозги-то у многих через пребывание в Москве проветрились. А сие, государь, России на большую пользу.
Пугачёв молчал, присматривался к темноусому статному Падурову, как бы взвешивая: хитрит казак или и впрямь душу открыл настежь. «Нет, кажись, нашего поля ягода», — подумал Пугачёв и молвил:
— Я окраину эту оренбургскую не больно явственно знаю, не бывывал здеся. И выходит шибко пакостно: замест того, чтобы армию свою вести, плетусь туда, куда ведут меня. А гоже ли это, подумай-ка, полковник?
— Сие дело поправимое, ваше величество. Дозвольте… — Он заглянул в один шкаф, в другой шкаф, порылся на полках, вытащил кучу чертежей и, найдя нужную карту, раскинул её перед Пугачёвым.
— Вот план расположения сторожевых линий всего Оренбургского края.
Глаза Пугачёва пытливо насторожились. Он с напряжением принялся слушать казака, вникая в каждое его слово.
— Вот это город Оренбург с крепостью.
— Где? — Пугачёв,
— А вот! — указал карандашом Падуров. — Извольте видёть… На запад от Оренбурга идёт самарская линия укреплений до самой Самары.
— Где Самара?
— Вот Самара. От нее идут крепости Борская, Бузулукская, Сорочинская, Чернореченская и другие вплоть до Оренбурга.
Пугачёв долго рассматривал местоположение этих «фортеций». Падуров далее стал указывать на линию крепостей к югу от Оренбурга, через Яицкий городок до Гурьева у Каспийского моря, и к западу — до крепости Орской.
— Всего тогда было выстроено, государь, сто четырнадцать укреплений.
— Скажи на милость, сколь много… Сто четырнадцать! — воскликнул, подняв брови, Пугачёв. — А вот ответь мне, кто оные крепости строил, когда и по какой нужде? Я чаю, уж не Петр ли Великий, дедушка мой, спроворил?
Падуров покосился на «внука» Петра Первого, сказал:
— Нет, государь. Почитай, все крепости и самый город Оренбург основал лет тридцать тому назад начальник Оренбургского края, генерал Неплюев.
Тогда этот край только-только завоеван был нами. А ради чего строились тут крепости, доложу вашему величеству как ни то после, ныне же страшусь притомить вас, разговор долог будет…
— Толкуй безотложно… Открой мне очи! — Пугачёв смутился слетевшим с языка признанием темноты своей и опустил взор. Затем взглянул на собеседника и, видя все то же, исполненное доброжелательством, лицо его, заговорил потеплевшим голосом:
— Я, ведаешь, во дворце-то многому учен, да, горе, — не тому, чему надобно. А как, чуешь, довелось мне от Гришки Орлова бежать да сколько лет по Руси-то во образце мужичьем скитаться, так я, веришь ли, все перезабыл. Не токмо разные там хитрые науки, а и по-немецкому байкать запамятовал. Во, брат Падуров, как!.. Ну и напредки скажу тебе: не жалею об этом… Не жалею и не жалею, — повторил он и глубоко, всей своей широкой грудью передохнул. — Я, брат Падуров, как в народе жил, таких наук набрался, что они там, в Питере-то, во дворцах-то, чихать смущаются… от моих наук-то. Я всю Россию на них опрокину! Наука у меня твердая! Ась, ась?
Он все еще не спускал с Падурова пристальных, как бы выщупывающих глаз. Падуров чувствовал, что ему немедля нужно успокоить этого насторожившегося человека. Да, успокоить, заверить его в своей преданности. И, чуть помешкав, он сказал, глядя, как в бездонный колодец, в большие темные глаза Пугачёва:
— Я так полагаю, ваше величество, что и дед ваш, Петр Первый, тем и могутен был, что народа не гнушался и, подобно вам, от народа сирого науки перенимал…
— В прицел, в прицел брякнул! В самый прицел! — обрадованно закричал Пугачёв и всем корпусом отвалился в кресло. — Ну, сыпь дальше, сказывай.
— Как только Оренбургский край был завоеван, начался грабеж местных земель русскими промышленниками. Взять, к примеру, Белорецкий завод братьев Твердышевых. Оный завод купил у башкир семьсот тысяч десятин земли с лесом и без леса за шестьсот рублей, то есть за тысячу десятин уплатил меньше чем по рублю, или за медную копейку — двенадцать десятин.
— Ая-яй… Пошто же они, дураки, за такую пустяковину продавали-то?
— Насильно, ваше величество. А которые не соглашались, тех в тюрьму.