Эмигрант с Анзоры
Шрифт:
Арни ничего не ответил. Я понял, что он думает. Точно то же, что и я. Пусть! Пусть не дадут ни лекарства, ни еды. Посадят в самую вшивую, холодную камеру. Пусть даже будут бить.
Но только чтобы не надо было больше двигаться, хоть что-то делать, куда-то идти и думать о чем-то… планировать…
Чтобы не надо было больше ничего за себя решать.
Чтобы больше не было этой ужасной, жестокой и мучительной, в сотни раз более жестокой, чем любой палач, этой невыносимой свободы!
А как, наверное, Арни это тяжело… Он, наверное, мечтает – просто остановиться, сесть куда-нибудь и ДЫШАТЬ.
Если уж я мечтаю – просто ничего не делать. Никуда не идти… то что говорить об Арни.
Просто подчиниться кому-нибудь, даже тому, кто желает тебе зла и хочет тебя убить – просто подчиниться. Это ведь так легко!
Мы не привыкли к свободе, Таро, прости. Нас не воспитывали свободными.
Прости, Таро, мы не дойдем до Квирина…
И когда я окончательно понял, что оправдываюсь перед Таро, что-то оборвалось во мне. Что-то полыхнуло внутри ледяным огнем. Я разозлился. И я сказал Арни.
Очень, очень мягко сказал и тихо.
– Слушай, Арни… он умер. Мы должны дойти и жить за него. Иначе он умер зря, понимаешь? Иначе нет никакого смысла.
Копыта мягко касались тропинки, нас почти не было слышно. И птиц не было – холодно уже, только шуршала кое-где падающая последняя листва.
– Да, – сказал Арни наконец, – иначе мы были неправы… а мы теперь должны оказаться правыми. Мы должны… дойти… попасть на Квирин.
Я выяснил, что все же движемся мы правильно. Солнце на какое-то время показалось из-за туч, и мы определили, что идем на юго-запад. То есть туда, где и должна быть Балларега. Если все время придерживаться верного направления, рано или поздно мы до нее дойдем… может быть.
Уже стало смеркаться, когда мы вышли к широкому лугу, где стояли стоги сена.
– По-моему, тут уже можно и остаться, – предположил я. Арни что-то просипел. Мы слезли с лошадей.
Я не знаток, но кажется, их нужно какое-то время подержать привязанными, а потом напоить. Я привязал лошадей, потом устроил Арни в стоге сена. Он согнулся в три погибели и занялся ДЫХАНИЕМ. Я оставил его в таком положении и пошел искать воду. Мне снова повезло – довольно близко от поляны я нашел лесное озерцо. С другой стороны, еще ближе, проходила довольно крупная грунтовая дорога.
Я проведал Арни, взял лошадей и повел их к водопою. Моя спасительница оказалась светло-серой низкорослой кобыленкой, длинная белесая челка падала ей на глаза. Лошадь Арни была более высокой и стройной, темно-рыжей, почти гнедой масти.
Лошади напились. К этому времени уже совершенно стемнело. Я отвел их на луг, расседлал, оставив только уздечки, и привязал к небольшому частоколу возле одного из стогов. Лошади с энтузиазмом принялись щипать сено.
Кажется, наши спасительницы были устроены и даже накормлены. Чего никак нельзя сказать о нас. Я вернулся к Арни.
Он дышал. Это было слышно за несколько шагов. Я вскарабкался в нему, в согретую летним солнцем середину стога.
Можно сказать, нам повезло. У нас ведь теперь ни одеял, ни ножей, ни зажигалки,
Мы поговорили немного. Арни слова давались с трудом, да и не хотелось ни о чем говорить. Оба мы смертельно устали. И жрать хотелось. И еще больше, чем жрать, хотелось курить. Сенсар. Мне казалось, что сухие травы пахнут сенсаром. Но это не успокаивало, а наоборот, хотелось курить еще больше.
Я закрыл глаза, надо спать, пока есть возможность. Хрип Арни гремел у меня в ушах, словно микрофоном усиленный. Ничего, заснет – ему будет легче. Сколько же суток можно вот так задыхаться? Господи, какое безумие…
Бог есть любовь.
Лицо Таро в сумерках трудно различимо, но я и так знаю каждую его черточку. Смуглое, темноглазое, родное лицо. Глаза блестят. Бог есть любовь. Я верю, что на Квирине есть любовь. Мне отец говорил. Там все совсем иначе.
Я открыл глаза.
Да нет же, это безумие. Я просто сплю. Я проснусь, и услышу глуховатый низкий голос Таро. Он здесь, он пошел проведать лошадей… или поискать чего-нибудь съестного.
Он лежит там на холодной твердой земле, скрючившись, прижав руку к простреленной груди, и кровь хлещет сквозь пальцы. Уже не хлещет, она уже вся выхлестала. В нем больше нет крови. Кровь ушла в землю, впиталась. Весной на этом месте вырастет особенно густая трава.
Таро, тебе, наверное, больно было умирать. И страшно… ты быстро умер, но это нам кажется быстро. Кому, как не нам знать, что время относительно. Когда ты висишь на качалке, секунда растягивается в час. А как идет время, когда ты умираешь? Ты успел понять, что не увидишь Квирин? Я знаю, ты думал в этот момент, что мы-то все же Квирин увидим. Ты умер, чтобы мы могли дойти. Ты держал в руках «Рокаду», пытаясь остановить их… мы смогли уйти. Ты понял, наверное, что правильно умер. А может, ты просто не мог ни о чем думать, это наверное, очень больно, когда сердце разорвано пополам, и из него хлещет кровь.
Это так нелепо, это дико… мы не можем быть вдвоем, нас же трое. Мы как дети, потерявшие маму, мы заблудились в лесу. Еще вчера все было так хорошо. Мы были так счастливы, и Боже мой, не понимали этого. Я понял только на рассвете, когда ты сказал мне, что Бог есть любовь. Я понял, что вот сейчас мы и счастливы, потому что мы втроем, мы все вместе. Я только не знал тогда, что счастье на этом и кончится, что больше никакого счастья уже не будет. Тебя уже не будет.
Хрип Арни как-то изменился. Это уже не хрип, это всхлипывания какие-то… я испугался. Сколько можно вот так задыхаться, может быть – это уже конец? Я потряс Арни за плечо.
– Ты что? Ты дышишь? Арни?
– Я… да… – прошептал он. И я понял, что он дышит. Он просто плачет.
Так же, как тогда, в первый раз, когда мы были маленькими. Когда я спросил «ты чего?», а он ответил: «Хочу к маме».
– Я тоже хочу к Таро, – сказал я. Арни, кажется, понял.
– Мы… дойдем… Ланс… мы должны.
Мы по-прежнему втроем, Таро, подумал я. И мы дойдем, потому что мы должны это сделать для тебя. Теперь – для тебя.
Я проснулся оттого, что Арни ворочался рядом со мной. Белесый свет уже проникал снаружи. Утро?