Эмигрант с Анзоры
Шрифт:
Проснулся от шороха рядом. Арни кое-как повернулся на бок, лежал скрючившись и смотрел на меня.
Лицо у него было теперь совершенно черное… нет, лицо серо-синее, а вокруг глаз черные круги, глаза у него были как у лемура – огромные, круглые, еще и проваленные. Губы синие, и из них со свистом часто-часто вырывался воздух. Вдобавок губы у него опухли, и из угла рта тянулась засохшая дорожка крови, и на скуле был большой кровоподтек. И страшно выглядела на этом измученном лице улыбка – как мертвец улыбается.
– Привет, Арни, – сказал я. Кажется, голос не дрогнул. Губы Арни расползлись еще шире.
– Привет…
– Какая уж теперь Балларега, – проворчал я. И подумал, что ведь наверняка нас слушают. Надо поосторожнее. Скрывать нам особенно нечего… кроме того, что мы собрались на Квирин. Хотя и это, ну узнают, какая разница… ну будем мы не бешиорскими агентами, а квиринскими. Захотят – все равно найдется повод к расстрелу, нет – все равно отправляться в штрафную общину.
– Ты меня искал, что ли? – спросил он. Я ответил утвердительно.
– А меня спрашивали, где ты, где Таро… ну про Таро они, наверное, поверили, что он мертвый… его тело же нашли. А про тебя нет, видишь… – он снова улыбнулся беспомощно, – меня когда взяли там, где мы спали, я сразу наврал, что тебя нет, что тебя еще раньше убили. Они поискали немного и ушли. Не нашли тебя… А ты, значит, поперся меня искать.
– Арни, Арни… ну и дурак же ты. Куда же я без тебя идти должен? Ладно уж, какая теперь Балларега. Слушай, как ты концы тут не отдал? Тебя же били…
– Еще и на качалке рвали, сволочи, – сказал Арни, и меня передернуло.
– А если бы ты загнулся?
– Не. – Арни покачал головой, – видишь, я читал, когда большой страх или вообще стресс, то выделяется адреналин, и, в общем, дыхание лучше становится. Поэтому так просто я не могу задохнуться. Я как только почувствую, что кранты, мне страшно становится, и сразу адреналин выделяется. Видишь, я сейчас даже лучше дышу.
Он помолчал.
– Неохота умирать от удушья… плохо это. Страшно. Лучше бы уж расстреляли. Слушай, тут попить нету чего-нибудь?
Я осмотрелся. В углу, как положено, стояло отхожее ведро, а в другом углу – ведро с водой, с привинченной кружкой. Я осмотрел воду, понюхал – вроде, чистая. Напился сам. Мне, оказывается, тоже жутко пить хотелось. Потом я открутил кружку от ведра, это оказалось несложно, набрал воды и напоил Арни.
Нас никто не трогал. Мы лежали и тихо разговаривали о разных вещах. Нам было даже хорошо. Жрать уже не хотелось, только светлое воспоминание о сенсаре еще мучило. Мне уже до такой степени курить хотелось, что все вокруг казалось темноватым каким-то (это несмотря на бьющее в окно солнце), и голова начала болеть. Не знаю, как Арни, об этом мы не говорили. Однако с дыханием у него постепенно становилось хуже.
Мы дошли, похоже, до такой стадии истощения, когда человеку становится все безразлично. Например, собственная судьба. Теоретически я понимал, конечно, что все может быть, что неизвестно, что нам предстоит. Однако страха никакого не было. Я даже пытался заставить себя думать о чем-нибудь плохом, бояться, но никак не мог, словно поверить не мог, что может быть еще хуже. Через полчаса нас могли бросить, к примеру, на качалку, но полчаса были слишком отдаленным будущим. Мы научились (как и сказано в «Заветах Цхарна») жить текущей минутой. Сейчас можно было лежать… просто лежать,
Солнце уже не било с такой силой в окно, и даже начало слегка темнеть. Осень, темнеет уже рано. И в один прекрасный миг открылась дверь, и чья-то рука просунула и поставила на пол две миски, накрытые большими кусками хлеба.
Я даже не поверил вначале. Так естественно казалось, что здесь нам предстоит только мучиться и умереть. А нас тут еще и покормить решили. Хотя это же понятно, что в тюрьме должны кормить. Порядок такой.
Мы оба слетели с нар, даже Арни, хотя он тут же согнулся и застонал.
– Лежи, – сказал я, подал ему миску, потом взял свою.
Похлебка была отвратительная на вид, что-то такое темное, овощное с перловыми крупинками. Но вкуса мы не замечали. Да и какая разница, с хлебом-то… с целым большим куском настоящего черного хлеба. Мы старались есть медленно, но это не очень получалось. Наконец я поставил пустую миску на пол и повалился на нары в изнеможении, чувствуя себя до предела объевшимся.
– Черт, живот болит, – пробормотал Арни. Мы полежали некоторое время, я лично чувствовал полное блаженство. Еще косячок бы конечно курнуть… но сейчас даже жажда сенсара как-то отступила. Я даже задремал.
Позже к вечеру в камере зажглась тусклая желтая лампочка. Еда пробудила во мне жажду деятельности. Я встал, заставил Арни тоже подняться, безжалостно отодрал присохшую рубашку от его спины и стал осматривать раны. Арни стонал и охал. Переломов, кажется, не было, хотя ребра внушали мне определенное опасение. Я вспомнил, что раны рекомендуется промывать чистой водой, тут же намочил свою рубашку (сойдет и куртка на голое тело) и занялся Арни. Наконец я напялил на него заскорузлую рваную рубашку и уложил, накрыв курткой и еще одеялом сверху.
– Ох, никогда не подозревал в тебе скрытого садизма, – простонал Арни.
– Дурак, для тебя же стараюсь… хочешь, чтобы все загноилось? – буркнул я. Свою мокрую рубашку я просто выжал и повесил сушиться на краешек нар.
Нас не трогали до утра. Но мы не то, чтобы очень хорошо спали. Арни стало хуже ночью. Я присел было к нему, посидел немного, но он сказал:
– Какого черта… ты же не поможешь… ложись, хоть поспи.
Он был прав. Помочь я не мог, развлечение ему никакое не требовалось. Я заснул, потом проснулся и лежал, слушая дыхание Арни. Иногда хрипы как будто прекращались, и я знал, что это значит – совсем плохо. Значит, он уже совсем не может выдохнуть. Если он начинал хрипеть, звучало это страшно, но я понимал, что хрип – признак жизни, все-таки воздух проходит через сжатые бронхи. Однажды Арни позвал меня.