Эмигранты. Поэзия русского зарубежья

Бунин Иван Алексеевич

И медленно, В шепот тревожных известий, — Они напряженными стали опять, — Им брошено: «На ночь сведите их вместе, А ночью — под вороном — расстрелять!» И утром начштаба барону прохаркал О ночи и смерти казненных двоих… «А ворон их видел? А ворон закаркал?» — Барон перебил… И полковник затих. «Случилось несчастье! — Он выдавил,— (Дабы Удар

отклонить — Сокрушительный вздох), — С испугу ли,— Все-таки крикнула баба,— Иль гнили объевшись, но… Ворон издох!» «Каналья! Ты сдохнешь, а ворон мой — умер! Он, Каркая, Славил удел палача!..» От гнева и ужаса обезумев, Хватаясь за шашку, Барон закричал: «Он был моим другом. В кровавой неволе Другого найти я уже не смогу!» — И, весь содрогаясь от гнева и боли, Он отдал приказ отступать на Ургу. Стонали степные поджарые волки, Шептались пески, Умирал небосклон… Как идол, сидел на косматой монголке, Монголом одет, Сумасшедший барон. И шорохам ночи бессонной внимая, Он призраку гибели выплюнул: «Прочь!» И каркала вороном — Глухонемая, Упавшая сзади, Даурская ночь. ______________ Я слышал: В монгольских унылых улусах, Ребенка качая при дымном огне, Раскосая женщина в кольцах и бусах Поет о бароне на черном коне… И будто бы в дни, Когда в яростной злобе Шевелится буря в горячем песке, — Огромный, Он мчит над пустынею Гоби, И ворон сидит у него на плече.

Встреча первая

Вс. Иванову

Мы — вежливы. Вы попросили спичку И протянули черный портсигар, И вот огонь — условие приличья — Из зажигалки надо высекать. Дымок повис сиреневою ветвью. Беседуем, сближая мирно лбы, Но встреча та — скости десятилетье! — Огня иного требовала бы… Схватились бы, коль пеши, за наганы, Срубились бы верхами, на скаку… Он позвонил. Китайцу: «Мне нарзану!» Прищурился. «И рюмку коньяку…» Вагон стучит, ковровый пол качая, Вопит гудка басовая струна. Я превосходно вижу: ты скучаешь, И скука, парень, общая у нас. Пусть мы враги, — друг другу мы нечужды, Как чужд обоим этот сонный быт. И непонятно, право, почему ж ты Несешь ярмо совсем иной судьбы? Мы вспоминаем прошлое беззлобно. Как

музыку. Запело и ожгло… Мы не равны, — но все же мы подобны, Как треугольники при равенстве углов. Обоих нас качала непогода. Обоих нас, в ночи, будил рожок… Мы — дети восемнадцатого года, Тридцатый год. Мы прошлое, дружок!.. Что сетовать! Всему проходят сроки, Исчезнуть, кануть каждый обряжен. Ты в чистку попадешь в Владивостоке, Меня бесптичье съест за рубежом. Склонил ресницы, как склоняют знамя, В былых боях изодранный лоскут… «Мне, право, жаль, что вы еще не с нами». Не лгите: с кем? И… выпьем коньяку.

Цареубийцы

Мы теперь панихиды правим, С пышной щедростью ладан жжем, Рядом с образом лики ставим, На поминки Царя идем. Бережем мы к убийцам злобу, Чтобы собственный грех загас, Но заслали Царя в трущобу Не при всех ли, увы, при нас? Сколько было убийц? Двенадцать, Восемнадцать или тридцать пять? Как же это могло так статься — Государя не отстоять? Только горсточка этот ворог, Как пыльцу бы его смело: Верноподданными — сто сорок Миллионов себя звало. Много лжи в нашем плаче позднем, Лицемернейшей болтовни, — Не за всех ли отраву возлил Некий яд, отравлявший дни. И один ли, одно ли имя, Жертва страшных нетопырей? Нет, давно мы ночами злыми Убивали своих Царей. И над всеми легло проклятье, Всем нам давит тревога грудь: Замыкаешь ли, дом Ипатьев, Некий давний кровавый путь!

Бродяга

Где ты, летняя пора, — Дунуло, и нету! Одуванчиком вчера Облетело лето. Кружат коршунами дни Злых опустошений. Резкий ветер леденит Голые колени. Небо точно водоем На заре бескровной. Хорошо теперь вдвоем В теплоте любовной. Прочь, согретая душа, Теплая, как вымя: Мне приказано шуршать Листьями сухими! Непокрытое чело, Легкий шаг по свету: Никого и ничего У бродяги нету! Ни границы роковой, Ни препоны валкой: Ничего и никого Путнику не жалко!