Эмиль Верхарн Стихотворения, Зори; Морис Метерлинк Пьесы

Верхарн Эмиль

Принчивалле. Я насчитал всего двенадцать встреч… Могу напомнить, что вы говорили, могу все наши игры перечислить…

Ванна. Я к вам тогда успела привязаться… Какой вы были ласковый и тихий!.. Ну прямо девочка!.. А на меня смотрели вы с каким-то обожаньем: так смотрит паж на юную принцессу… Однажды вас я прождала напрасно…

Принчивалле. Отец мой в Африку меня увез… Мы долго с ним в пустынях там блуждали… К кому я только в плен не попадал!.. К арабам, к туркам, наконец — к испанцам!.. Когда же я в Венецию вернулся, узнал я, что скончалась ваша мать… Ваш сад заглох… И вас, моя Джованна, я из виду сначала потерял… И вновь нашел: неизгладимый след повсюду оставляет ваша прелесть…

Ванна. Сегодня вы меня узнали сразу?..

Принчивалле. О, если бы вошли в мою палатку одновременно десять тысяч женщин, одетых в одинаковый наряд, равно прекрасных, как родные сестры, которых мать не в силах различить, я и тогда

не мог бы ошибиться — я тотчас же сказал бы: «Вот она!..» Не правда ль, странно, что любимый облик живет в душе такою полной жизнью?.. В моей душе ваш облик изменялся, как изменялся он на самом деле. Вчерашний облик вытеснялся новым… Он расцветал, он хорошел, и годы его, словно растущего младенца, дарами всеми щедро осыпали… Когда же вы предстали предо мной, меня как будто зренье обмануло… Я думал, что мои воспоминанья прекрасны и верны, но тут я понял, как робки и медлительны они… Они боялись вам придать тот блеск, который ослепил меня мгновенно… Я был похож сейчас на человека, который в пасмурный, туманный день цветок увидел, проходя по саду, увидел и запомнил, а потом увидел в поле под лучами солнца таких цветов ковер живой, безбрежный… Я узнаю и волосы, и лоб, и милых глаз все то же выраженье, но ваша нынешняя красота затмила ту, что я изо дня в день, из года в год накапливал безмолвно… И вереница дней моих и лет во мраке непроглядном озарялась медлительным моим воспоминаньем, а жизнь давно обогнала его!..

Ванна. Разлука странным обладает свойством — приукрашать, расцвечивать любовь…

Принчивалле. Мы часто, истине наперекор, клянемся, будто любим мы впервые… Но нет! Мы равнодушие свое, свое мы вожделенье облекаем торжественно в святые ризы скорби, а эти ризы мы берем у тех, кто создан для единственной любви… Когда же кто-нибудь из них прибегнет к словам, которые, в устах счастливцев звуча приятною для слуха ложью, давно утратили от повторенья свое значенье, силу, яркость, свежесть, и в них захочет выразить всю правду, глубокую, мучительную правду, ту правду, что ему сгубила жизнь, — священные, печальные слова избраннице до сердца не доходят: она непредумышленно, невольно им придает игривый, пошлый смысл…

Ванна. Нет, я любовь такую понимаю: в начале жизни все мы ждем ее, потом она с годами угасает, хотя ведь мне не так уж много лет… Но что же все-таки произошло, когда, вернувшись в Венецию, вы напали на мой след?.. Почему вы не искали встречи с той, которую вы так любили?..

Принчивалле. В Венеции я узнал, что ваша мать перед смертью разорилась, что вы вышли замуж за одного тосканского вельможу, самого могущественного и самого богатого человека во всей Пизе, что он на вас молится и окружает вас царской роскошью… Я же мог вам предложить бездомную нищету искателя приключений, у которого нет ни родины, ни крова… Мне казалось, что сама судьба требует от моей любви этой жертвы… Я несколько раз подходил к Пизе и останавливался у городских ворот — я жаждал видеть вас и в то же время боялся спугнуть ваше счастье… Я стал наемным полководцем, участвовал в нескольких войнах, мое имя приобрело известность… Я жил сегодняшним днем, уже ни на что не надеясь, как вдруг Флоренция послала меня воевать с Пизой…

Ванна. Как нерешительны в любви мужчины!.. Не обольщайтесь: я вас не люблю… И вместе с тем сама душа любви во мне мятется, ропщет, негодует, когда подумаю, что человеку, так пламенно любившему меня, как я сама его любить могла бы, вдруг недостало смелости в любви!..

Принчивалле. О нет, я трусом не был никогда!.. И вы не представляете себе, как дерзко, смело я бежал из плена… Но было поздно…

Ванна. Никогда не поздно единственную высказать любовь… Любовь преодолеет все преграды. Когда ей нечего уж больше ждать, надеждою она еще живет, но и утратив всякую надежду, последние усилья напрягает… О, если б я любила так, как вы!.. На все, на все тогда бы я решилась, — и не без боя отнял бы надежду коварный, злобный случай у меня… Я устремилась бы за ним в погоню… «С дороги прочь!..» — сказала б я судьбе… И камни приняли б во мне участье, и мой любимый, обо мне услышав, все за собою сжег бы корабли!..

Принчивалле (хочет взять ее за руку). Так ты его не любишь, нет?

Ванна. Кого?

Принчивалле. Не любишь Гвидо?..

Ванна (отдергивает руку). Не держите руку… Я выскажусь яснее. Когда Гвидо сделал мне предложение, я была одинока, мне грозила нищета. Одинокая бедная женщина, в особенности если она красива и если она не падка на тонкую лесть, очень скоро становится жертвой многообразной клеветы… Гвидо пренебрег этой клеветой — он в меня поверил и этим привлек к себе. И я с ним счастлива, насколько может быть счастлив человек, отказавшийся от безрассудных мечтаний, которые никогда не сбываются на этом свете… С течением времени и вы уверитесь — я в этом почти убеждена, — что можно быть счастливым, и не проводя все дни в ожидании какого-то особенного, неведомого счастья… Я люблю Гвидо не такой необычайной любовью, какою будто бы любите меня вы, но зато, конечно, более ровной,

верной и постоянной… Она дарована мне самой судьбой. Я не была слепа, когда принимала этот дар, но другой любви мое сердце не знало. Быть может, кто-нибудь и разобьет наше счастье, только не я… Вы меня не так поняли. Когда я пыталась объяснить вам вашу ошибку, то делала я это не ради вас и не ради нас обоих — я говорила от имени любви, которую сердце предчувствует на заре жизни; мне кажется, что такая любовь существует на свете, но только она не похожа ни на мою любовь, ни на вашу, ибо вы не совершили подвигов, которых такое чувство требует от человека…

Принчивалле. Вы слишком строго меня судите, Ванна, вы не знаете, что я испытал и что я совершил для того, чтобы настало наконец счастливое это мгновенье, которое всякого другого влюбленного привело бы в отчаяние… Но пусть я даже ничего не совершил, ничего не предпринял ради такой любви, — все равно я знаю, что она существует, ибо я ее жертва, ибо она у меня в груди, ибо она составляет смысл всей моей жизни, ибо из-за нее я охладел ко всем земным почестям и утехам… С тех пор, как она завладела мной, каждый мой шаг, каждое мое движение подчинены единой цели: хотя бы на миг приблизиться к вам и, ничем вам не повредив, попытать счастья… О, верьте мне, Ванна! Я знаю, что в конце концов вы мне поверите: ведь мы охотно верим тем, кто ни на что не надеется и ни о чем не просит… Вы у меня в палатке и вся в моей власти… Мне стоит сказать слово, простереть руки — и я овладею всем, чем обладает самая обыкновенная любовь… Но вы знаете не хуже меня, что любовь, о которой я говорю, нуждается в ином. Поэтому я прошу вас не сомневаться в ней… Я дотронулся до вашей руки, так как полагал, что вы мне верите, но я больше не коснусь ее ни пальцами, ни устами, лишь бы, Ванна, расставаясь со мной навсегда, вы убедились, что я любил вас именно такой любовью и что остановился я только перед невозможным!..

Ванна. Именно потому что для нее есть что-то невозможное, я надеюсь, что еще могу в ней сомневаться… Не думайте, что я была бы в восторге, если бы вы преодолели невероятные препятствия; не думайте, что я жажду подвергнуть вас сверхъестественным испытаниям… Про одну даму в Пизе рассказывают, будто она бросила перчатку в львиный ров и попросила своего возлюбленного достать ее. При нем не было другого оружия, кроме хлыста. Однако он спустился в ров, отогнал зверей, поднял перчатку и, преклонив колена, отдал ее своей даме, а затем, ни слова не говоря, удалился, и только она его и видела… Так вот, я нахожу, что он слишком мягко с ней обошелся. При нем был хлыст, и с его помощью ему надлежало дать этой женщине, позволившей себе издеваться над божественным чувством, точное и наглядное представление о правах и обязанностях истинной любви… В такого рода доказательствах я не нуждаюсь — я испытываю потребность только в вере… Но для вашего же и для моего блага я бы хотела сомневаться… В такой необыкновенной любви, как ваша, есть нечто священное, способное встревожить женщину самую холодную и добродетельную… Вот почему я со всех сторон рассматриваю каждый ваш поступок. И, в сущности, я была бы счастлива убедиться, что ни одно ваше деяние не отмечено великой печатью роковой и почти всегда злополучной страсти… Я думаю, что мне легко было бы в этом удостовериться, если б не ваш последний шаг, когда вы безрассудно бросили в бездну свое прошлое, будущее, славу, жизнь — все, что у вас было, только для того, чтобы я на несколько часов явилась к вам сюда: в любви ко мне, пожалуй, вы и точно не ошиблись…

Принчивалле. Этот последний шаг как раз ничего не доказывает…

Ванна. Что?..

Принчивалле. Я открою вам всю правду… Вызвав вас сюда и пообещав спасти за это Пизу, я ничем решительно не пожертвовал…

Ванна. Я вас не совсем понимаю… Разве вы не изменили родине? Не поставили крест на своем прошлом? Не погубили своего будущего? Не обрекли себя на изгнание, а может быть, даже на смерть?..

Принчивалле. Начнем с того, что родины у меня нет… Будь у меня родина, я бы ей не изменил ради самой пламенной любви… Но ведь я всего лишь наемник, а наемник верен до тех пор, пока верны ему; когда же его предают, то предает и он… Я оклеветан флорентийскими комиссарами и без суда осужден республикой купцов, нравы которых вы знаете не хуже меня. Мне грозила гибель. Сегодняшний же мой поступок меня не погубит, а скорее спасет, если только меня еще что-нибудь может спасти…

Ванна. Итак, вы пожертвовали для меня немногим?

Принчивалле. Ничем. Я обязан был вам об этом сказать… Ценою лжи купить хотя бы одну вашу улыбку — на это я не способен…

Ванна. Браво, Джанелло! Это выше всякой любви, выше самых благородных ее проявлений… Я больше не стану прятать от тебя свою руку. Вот она…

Принчивалле. О, если бы ее любовь завоевала!.. А впрочем, все равно!.. Она моя, Джованна, я держу ее в своих руках, любуюсь перламутровым отливом ее кожи, чувствую в ней биение жизни, упиваюсь сладостною мечтою. Я ощущаю свежесть ее и тепло, я сжимаю ее, отпускаю, а она как будто бы мне отвечает на волшебном, таинственном языке всех влюбленных. Я покрываю ее поцелуями, и ты не отнимаешь ее у меня… Прощаешь ли ты мне жестокость испытанья?..