Эмилия де Турвиль, или Жестокосердные братья
Шрифт:
— Вам следовало больше уважать меня, Люксей, тогда бы вы ни за что не усомнились во мне; надо было меньше слушаться голоса отчаяния своего, а больше тех чувств, кои, льщу себя надеждой, мне удалось вам внушить. Пусть же пример мой станет уроком всем женщинам, которые из-за страстной любви… нередко слишком быстро уступают желаниям возлюбленных своих, отчего теряют уважение их… О Люксей, если бы я не столь быстро уступила вам, вы бы больше уважали меня! Вы наказали меня за слабость, и согласие мое, должное, казалось бы, укрепить вашу любовь, напротив, заставило вас подозревать
— Вы оба должны забыть об этом, — прервал ее граф. — Люксей, ваше поведение заслуживает порицания, но я читаю в вашем сердце готовность сейчас же его исправить, а посему не стану вас наказывать. Как говорили в старину трубадуры: «Когда любишь, то, что бы ты ни прослышал, ни увидел порочащего твою милую… не должно верить ни ушам своим, ни глазам, но слушать только сердцем» [1] . Мадемуазель, я с нетерпением ожидаю вашего выздоровления, — продолжил граф, обращаясь к Эмилии, — ибо хотел бы доставить вас к родителю не раньше, чем вы сочетаетесь браком с моим сыном. Смею надеяться, что он не откажется породниться со мной, дабы искупить несчастья ваши. Если же отец воспротивится, то я предоставляю свой дом в ваше распоряжение, мадемуазель. Ваша свадьба будет отпразднована здесь, и до последнего дня я стану видеть и почитать в вас свою любимую невестку, невзирая на то, будет ли брак одобрен вашим семейством или нет.
1
Эти слова принадлежат трубадурам Прованса, а не уроженцам Пикардии. — Примеч. авт.
Люксей бросился на шею отцу, мадемуазель де Турвиль залилась слезами, сжимая руки своего благодетеля… Оставим же их на время, ибо продолжительное излияние чувств могло бы отсрочить столь страстно желаемое выздоровление.
Наконец, когда через две недели после своего возвращения в Париж, мадемуазель де Турвиль была в состоянии встать, сесть в карету, граф попросил ее облачиться в белое платье, ибо душа ее была невинна, и потому оно лишь увеличивало очарование сей девицы, а некоторая бледность и томность делали ее еще более привлекательной. Граф, она и маркиз де Люксей отправились к президенту де Турвилю. Президента никто ни о чем не предупредил, и удивление его при виде дочери было крайне велико. Он как раз был вместе со своими сыновьями, пришедшими в ярость при сем неожиданном появлении. Им было известно, что сестра их бежала, но они, как видим, быстро и полностью утешились.
— Сударь, — произнес граф, подводя Эмилию к отцу, — вот невинная дочь ваша, жаждущая припасть к родительским стопам… Умоляю, пощадите ее, сударь; я бы не стал просить вас об этом, если бы не был уверен, что она этого заслуживает. Лучшим доказательством моего глубочайшего уважения к ней является просьба моя отдать ее руку сыну моему. Наши семьи, сударь, словно созданы для того, чтобы породниться, а если и есть некоторое неравенство в состоянии с моей стороны, я готов продать все, что потребуется, дабы дать сыну
Старый президент де Турвиль, всегда обожавший свою дорогую Эмилию, в глубине души был сама доброта и именно по причине мягкости характера вот уже более двадцати лет не отправлял своей должности, повторяю, старый президент, орошая слезами грудь дорогого дитяти, ответил графу, что неимоверно счастлив подобным выбором и единственное, что может смущать его, так это то, что его дорогая Эмилия не заслужила сего. Маркиз де Люксей также опустился на колени перед президентом, заклиная того простить его заблуждения и позволить исправить их. Все простили друг друга, и все успокоились; только братья нашей прелестной героини отказались разделить всеобщую радость и оттолкнули сестру, когда та подошла обнять их. Граф, возмущенный таковым поведением, попытался задержать одного из братьев, первым покидавшего апартаменты.
— Оставьте их, сударь, оставьте, — задержал его господин де Турвиль, — они гнусно обманули меня. Если бы дорогая дочь моя была столь преступна, как они мне рассказали, разве согласились бы вы дать ее в жены сыну вашему? Они хотели смутить счастье дней моих, лишив меня Эмилии… оставьте их…
И братья вышли, кипя от гнева. Тогда граф поведал господину де Турвилю о тех ужасных мучениях, коим его сыновья подвергли сестру в наказание за заблуждения ее. Президент, видя, сколь незначителен был проступок и сколь суровое последовало за него наказание, рассудил более никогда не видеться со своими сыновьями. Граф успокоил его, обещав изгнать воспоминания о сем происшествии.
Через неделю состоялась свадьба; братья не пожелали на ней присутствовать, но без них обошлись, а если и вспомнили, то лишь с презрением. Господин де Турвиль удовольствовался тем, что приказал им молчать о случившемся, пригрозив в случае неподчинения запереть в замке их самих. Они молчали при посторонних, но между собой продолжали похваляться своим бесчестным поведением и осуждать снисходительность отца. Те же, кто проведал о злосчастном сем приключении, трепетали от ужасных его подробностей.
О праведное Небо, так вот что втихомолку способны сделать те, кто возомнил себя вправе карать за проступки ближних своих! У нас имеются все основания утверждать, что подобные гнусности обычно совершают те ярые, но недалекие помощники слепой Фемиды, которые, будучи вскормленными суровыми принципами слепого следования уставам, с самого детства глухи к воплям несчастных и с самых юных лет без отвращения пятнают себя кровью, негодуют на всех и способны на все. Эти люди воображают, что единственным способом скрыть свои гнусные деяния, свое вероломное поведение является публичная демонстрация своей непреклонности, которая внешне уподобляет их орлам, но сердце их остается сердцем алчущего тигра. Запятнанные преступлениями, они могут запугать только дураков, умный же человек начинает ненавидеть сии неправедные принципы и кровавые законы и презирать тех, кто исповедует их.