Эмма
Шрифт:
После того, как мы покончили с мисс Мэрфи, я приступила к двум другим делам, по поводу которых мне требовалось знать мнение мистера Эллина. Первое касалось того, стоит ли одевать Тину в траур. Мистер Эллин отговорил меня от этого, справедливо указав, что Мартина появилась в «Фуксии» в роскошных туалетах, сшитых, видимо, чтобы поразить воображение нью-йоркцев, а не в траурном платье, которое он, видимо, не стал заказывать для нее по случаю смерти матери, — следовательно, и у ее опекунов нет резона чтить его память подобным образом. Но, может быть, стоит, прибавил мистер Эллин, внести кое-какие мелкие штрихи в Тинину одежду, предназначенную для отдыха у моря, вроде черного пояса к белому платью, или
Это подвело меня ко второму вопросу, на который я хотела обратить внимание мистера Эллина. Жилье для отдыха в морской деревушке мне подыскали сестра Мэри и брат Хью, намеревавшиеся провести вместе со своими семьями месяц на берегу океана, безмятежно наслаждаясь его лучистым блеском. Но разумно ли и милосердно ли, засомневалась я, везти Тину туда, где у нее все время будет перед глазами бурная морская пучина, поглотившая ее отца?
Мистер Эллин рассудил, что мне было бы неудобно нарушать уже имевшийся уговор с родственниками, а внезапная отмена долгожданной поездки, как ему кажется, заденет Тину не в пример больнее, чем морские виды, которыми она будет любоваться вместе с другими, резвыми и весьма жизнерадостными сверстниками.
Успокоившись, я вновь принялась за предотъездные хлопоты, и с тем большим усердием, что последний предмет из Дианиного гардероба — то самое платье, котороя тетушка Дженни выкрасила в прелестный нежно-розовый цвет, — был препровожден в шкаф для хранения тряпок (ими пользовались горничные для мытья и уборки дома), ибо заметно пострадал от недолгого, но страстного увлечения, которое разделили с Тиной Ансельм, Элизабет и Анна: изготовления тарелок и мисок из глины, найденной ими в маленьком карьере на берегу Клинта. Постепенно эта страсть сошла на нет, и я была рада, что с первых же дней каникул Тина вернулась к более опрятному и благодарному делу — составлению своей очередной миниатюрной энциклопедии. Для этого нового сочинения, в отличие от предыдущих: малюсеньких, сшитых из листочков книжечек, она выделила записную книжечку винного цвета, которая была побольше и потолще предыдущих самоделок и, более того, была куплена ею на собственные карманные деньги в писчебумажной лавке. Прежде она показывала мне все свои «книжки», но содержание винной книжечки, вопреки установившемуся обыкновению и ее горячему авторскому самолюбию, вслух не зачитывалось и мне известно не было, — по крайней своей занятости, я и не просила его огласить.
Ослепительным солнечным утром мы отправились в самую веселую поездку из всех, какие мне случалось совершать за последние двадцать лет. Наше морское пристанище находилось на самом берегу, как раз в том месте, где вересковые пустоши сбегали к самому морю. То были не зловещие заросли Груби, темные, всегда затянутые туманом и замкнутые со всех сторон угрюмыми холмами, а яркие, безбрежные вересковые дали, простиравшиеся на много-много миль, до самого горизонта. Едва мы приехали, Тина и взглядом не удостоила морскую синеву, переливавшуюся на солнце, а сразу закричала: «Целое лиловое море! Лиловое море! Посмотрите, посмотрите, лиловое море!» Мне навсегда запомнился вырвавшийся у нее крик самоупоенного восторга и полного блаженства, когда выяснилось, что окна наших комнат в уютнейшем фермерском доме выходят на милые ее сердцу лиловые вересковые просторы.
К морю у нее тоже не было ни малейшей неприязни, и все же самые счастливые свои часы она проводила, елоняясь и бродя по пустошам. Первые дней десять она порой подолгу стояла у воды, напряженно вглядываясь в прилив и безмолвно ожидая какой-то неведомой, но страстно желаемой добычи. Меня это тревожило, однако я не решалась запретить эти стояния. Но у меня гора упала с
— Тетя Арминель, а правда, что иногда люди запечатывают письма в бутылки и бросают в море?
— Такое случалось, детка.
— Тина ждет, что море принесет ей письмо, только не говорит, от кого. Дик хочет написать какую-нибудь чепуху, запечатать в бутылку и подбросить, чтоб она нашла ее, — как вы думаете, можно?
— Ой, Маргарет, ни в коем случае! Дик не должен этого делать! Тебе ведь говорили, что у Тины нет папы? А ты знаешь, как он умер?
Маргарет отрицательно мотнула головой.
— Он утонул. Разыщи Дика и объясни, что было бы жестоко так шутить над бедняжкой Тиной.
Добрая маленькая Маргарет тотчас помчалась к Дику, и я видела, как она серьезно что-то втолковывает брату, который, к его чести надо сказать, смутился так же сильно, как она. Трогательно было видеть, как с тех пор он постоянно пытался отвлечь Тину от ее бесплодного ожидания. Да ей особенно и некогда было стоять так у моря — ее дни все больше и больше заполняли всевозможные забавы, которых так много на морском берегу. Правду сказать, ей их выпадало больше, чем моим племянницам, которым многое запрещалось; моя сестра Мери и невестка Джулия давали мне понять, что они в ужасе от того, что я позволяю Тине бегать босиком по песку, бродить по воде вместе с мальчиками, заглядывая в каменистые бухточки в поисках креветок. Остальным девочкам приходилось довольствоваться чинными прогулками за линией прилива, во время которых они высматривали в песке агат, сердолик и ракушки, а Тина тем временем резвилась в воде, как настоящая русалка, под присмотром старой служительницы пляжа.
Так мы проводили время. И если бы не один неприятный случай, я бы считала, что то был месяц безоблачного счастья.
Как-то утром, когда погромыхивал гром и стал накрапывать дождь, все дамы, старшие девочки и Берта уселись в гроте с книжками и рукоделием. Неподалеку малышка Маргарет копошилась на берегу, выискивая в песке сокровища, вынесенные приливом. А подальше на пляже, у воды Тина собирала водоросли, чтобы высушить на солнце и положить под пресс. На ней было то самое летнее платьице, которое очень всех позабавило, когда она впервые надела его: не сговариваясь, мы с Мери выбрали одинаковую материю и одинаковую расцветку, она — для своей законной родной дочери Берты, а я — для своей приемной.
Наши взоры привлекло редкое для этих мест зрелище — мимо проезжала группа нарядных всадников. Одна дама придержала лошадь и что-то сказала Маргарет, указывая хлыстом на Тину, старательно определявшую в эту минуту сравнительные достоинства своего красного, оливкового и зеленого перистого улова, который был разложен на скале для удобства осмотра. Всадница сидела к нам спиной, да и находилась слишком далеко, чтобы можно было расслышать и обращенный к Маргарет вопрос, и ответные слова девочки, которая, заслонив от солнца свои близорукие глаза, смотрела в сторону Тины, стоявшую среди разбросанных водорослей. Какой бы ответ ни дала Маргарет, он удовлетворил даму, которая пустила свою лошадь галопом, догнала спутников и вскоре исчезла из виду, скрывшись за скалами, загораживавшими вход в наш грот.
Маргарет поспешила к нам со всех ног.
— Ой, — закричала она, — вы видели даму в черной амазонке? Она спросила меня, как зовут вон ту девочку у воды. Я посмотрела, и подумайте, решила, что это Берта! Они с Тиной одного роста, и волосы у обеих каштановые, и платья у них сегодня одинаковые. Я сказала: «Это моя сестра Берта — Берта Малтреверс». Адама сказала: «Спасибо. Я приняла ее за девочку, которую когда-то знала», — и ускакала. Должна ли я ее догнать и сказать, что ошиблась, потому что плохо вижу? Сумею я ее догнать или нет?