Энциклопедия трудящегося и эксплуатируемого народа. Том 3
Шрифт:
Природа и историческое место Большого террора могут быть поняты лишь в контексте рассмотрения сталинского и последующих политических режимов в СССР как тоталитарных (фашистских), как результата глубоких деформаций общества, порождённых сталинской контрреволюцией (См. СССР; Контрреволюция; Деформации социализма).
И Большой террор и вся идеология и практика сталинизма заслуживают Трибунала наподобие Нюрнбергского трибунала. Призывы к такому трибуналу раздавались ещё в СССР, но не были услышаны и подхвачены ни общественным мнением, ни советским, ни российским государствами. Тем не менее, эти призывы не утратили своей
Большой террор оказал сильнейшее вредоносное влияние на общественные процессы в нашем обществе. Это влияние в должной мере не осмыслено и не преодолено до сих пор. Публикуемые ниже тезисы «Мемориала» лишь в общих чертах и достаточно осторожно обозначают эту сторону проблематики Большого террора.
===============================================
ТОТ САМЫЙ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ И СОВРЕМЕННОСТЬ
Тезисы Международного общества «Мемориал» к «юбилею» Большого террора
30 июля 2012
Семьдесят пять лет назад по решению высших партийных органов в СССР развернулась кровавая «чистка», длившаяся почти два года. В исторической публицистике эта репрессивная кампания нередко именуется Большим террором; в народе же её называют просто – «Тридцать Седьмой».
Коммунистическая диктатура всегда – и до, и после 1937 года – сопровождалась политическими репрессиями. Однако именно Тридцать Седьмой стал в памяти людей зловещим символом системы массовых убийств, организуемых и проводимых государственной властью. По-видимому, это случилось из-за того, что Большому террору были присущи из ряда вон выходящие черты, предопределяющие его особое место в истории и то огромное влияние, которое он оказал – и продолжает оказывать – на судьбы нашей страны.
Тридцать Седьмой – это гигантский масштаб репрессий, охвативших все регионы и все без исключения слои общества – от высшего руководства страны до бесконечно далёких от политики крестьян и рабочих. В течение 1937-1938 гг. по политическим обвинениям было арестовано 1,7 миллиона человек. Вместе с жертвами депортаций и осуждёнными «социально вредными элементами» число репрессированных переваливает за 2 миллиона.
Это – невероятная жестокость приговоров: более 700 тысяч арестованных были казнены.
Это – беспрецедентная плановость террористических «спецопераций». Вся кампания была тщательно продумана заранее высшим руководством СССР и проходила под его постоянным контролем. В секретных приказах НКВД определялись сроки проведения отдельных операций, группы и категории населения, подлежащие «чистке», а также «лимиты» – плановые цифры арестов и расстрелов по каждому региону. Любые изменения, любые «инициативы снизу» должны были согласовываться с Москвой и получать её одобрение.
Но для основной массы населения, незнакомой с содержанием приказов, логика арестов казалась загадочной и необъяснимой, не вяжущейся со здравым смыслом. В глазах современников Большой террор выглядел гигантской лотереей. Почти мистическая непостижимость происходящего наводила особенный ужас и порождала у миллионов людей неуверенность в собственной судьбе.
Репрессии основательно затронули, в частности, представителей новых советских
Тридцать Седьмой – это неизвестные мировой истории масштабы фальсификаций обвинений. В 1937-1938 гг. вероятность ареста определялась главным образом принадлежностью к какой-либо категории населения, указанной в одном из «оперативных приказов» НКВД, или связями – служебными, родственными, дружескими – с людьми, арестованными ранее. Формулирование индивидуальной «вины» было заботой следователей. Поэтому сотням и сотням тысяч арестованных предъявлялись фантастические обвинения в «контрреволюционных заговорах», «шпионаже», «подготовке к террористическим актам», «диверсиях» и т. п.
Тридцать Седьмой – это возрождение в ХХ веке норм средневекового инквизиционного процесса, со всей его традиционной атрибутикой: заочностью (в подавляющем большинстве случаев) квазисудебной процедуры, отсутствием защиты, фактическим объединением в рамках одного ведомства ролей следователя, обвинителя, судьи и палача. Вновь, как во времена инквизиции, главным доказательством стало ритуальное «признание своей вины» самим подследственным. Стремление добиться такого признания в сочетании с произвольностью и фантастичностью обвинений привели к массовому применению пыток; летом 1937-го пытки были официально санкционированы и рекомендованы как метод ведения следствия (см. «Новую газету», № 83, вкладка «Правда ГУЛАГа»).
Тридцать Седьмой – это чрезвычайный и закрытый характер судопроизводства. Это тайна, окутавшая отправление «правосудия», это непроницаемая секретность вокруг расстрельных полигонов и мест захоронения казнённых. Это систематическая многолетняя официальная ложь о судьбах расстрелянных: сначала – о мифических «лагерях без права переписки», затем – о кончине, наступившей будто бы от болезни, с указанием фальшивых даты и места смерти.
Тридцать Седьмой – это круговая порука, которой сталинское руководство старалось повязать весь народ. По всей стране проходили собрания, на которых людей заставляли бурно аплодировать публичной лжи о разоблачённых и обезвреженных «врагах народа». Детей заставляли отрекаться от арестованных родителей, жён – от мужей.
Это миллионы разбитых семей. Это зловещая аббревиатура ЧСИР – «член семьи изменника Родины», которая сама по себе явилась приговором к заключению в специальные лагеря для 20 тысяч вдов, чьи мужья были казнены по решению Военной коллегии Верховного суда. Это сотни тысяч сирот Тридцать Седьмого – людей с украденным детством и изломанной юностью.
Это окончательная девальвация ценности человеческой жизни и свободы. Это культ чекизма, романтизация насилия, обожествление идола государства. Это эпоха полного смешения в народном сознании всех правовых понятий.