Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект
Шрифт:
Между тем, в черновиках песни «О поэтах и кликушах» автор говорит о себе не только во втором, но и в третьем лице: «Поэт не станет жителем утопий» (АР-4188). Два года спустя эта мысль повторится в «Приговоренных к жизни»: «Мы гнезд себе на гнили не совьем». Поэтому и лирический герой не намерен «вить гнездо» в гербарии: «Я не желаю, право же, / Чтоб трутень был мне тесть», — поскольку жизнь в последних двух песнях приравнивается к пытке. Отсюда: «Мы лучше верной смертью оживем!» (1973), «Пора уже, пора уже / Напрячься и воскресть!» (1976). Причем если в «Приговоренных к жизни» героев «равняют с болотной слизью», то в гербарии власть причислила лирического героя к «навозной голытьбе». А сделала она это для того, что сломать героя и превратить в раба: «Чтоб начал пресмыкаться я / Вниз пузом, вверх спиною» («Гербарий»), «Если попросили бы вас потом /Ив самом деле стать скотом…» («Если
Лирический герой пытается убедить власть имущих, что в его случае «ошибка вышла»: «Заносчивый немного я, / Но в горле горечь комом. / Поймите: я, двуногое, / Попало к насекомым!». Сравним в других произведениях: «Поет душа в моей груди, / Хоть в горле горечи ком» /5; 100/, «Хлебнули Горького, глаголят нам, что правы» /2; 310/, «Правда, пиво, как назло, / Горьковато стало», /2; 36/, «А в спорах, догадках, дебатах / Вменяют тарелкам в вину / Утечку энергии в Штатах / И горькую нашу слюну» /2; 64/, «Во рту скопилась пена / И горькая слюна, — /Ив позе супермена / Уселся у окна» /4; 220/, «Не привыкать глотать мне горькую слюну» /4; 29/, «Он обиды зачерпнул, зачерпнул / Полные пригоршни, / Ну, а горя, что хлебнул, / Не бывает горше» [1739] /5; 64/. Процитируем также черновик «Баллады о ненависти» и песню «Случаи»: «И в плену горьких мыслей нам душно сейчас» (АР-2-203), «И, горьким думам вопреки, / Мы ели сладкие куски» /4; 161/.
1739
Мооив оббда.1 лиррчееккго героятакже встречается ддвольно часто: «На судд суддь сказал; / “Дввд-цать пять — до встречи!” <…> А теперь терплю обиду, / Не показываю виду» («Правда ведь, обидно»), «Судье — простор, и прокурор / Тотчат меня обидел» («Формулировка»), «Все обиды мои годы стерли» («Про попутчика»), «А я — я тешусь ванночкой / Без всяких там обид» («Гербарий»), «Обидно мне, досадно мне — ну, ладно!» («Невидимка»), «Оскорбили до ужата» («Вот главный вход…»), «Он же мне нанет оскорбленье: / Плюнул и прошел по коленям» («Разговор в трамвае»).
Упрятав лирического героя в гербарий, власти демонстрируют его в назидание остальным людям, подразумевая, что и они попадут туда же, если не будут жить «как надо»: «Мышленье в ём не развито, / И вечно с ним ЧП».
Власти смотрят на лирического героя как «двуногие, разумные» на насекомое. Под мышленьем здесь, безусловно, понимается «советское мышление», то есть умение мыслить «как все» и подчиняться вышестоящим. Власть же устала от непредсказуемого поведения героя и захотела от него избавиться, причислив его к насекомым: «А здесь он может разве что / Вертеться на пупе».
В первоначальном варианте текста после этого была такая строфа: «Вам противопоказаны / С ним игры, как со спичками, / Вы привилегированы, / А он — уже изгой, / Мы разным миром мазаны, / Другим добром напичканы, / Иным нафаршированы, / Мозги и цвет другой!» /5; 367/.
Здесь происходит раздвоение образа гербария на внутреннее и внешнее пространство: с одной стороны, остальные люди представлены в образе насекомых, приколотых вместе с лирическим героем, а с другой — власти поучают тех же людей, представленных уже в образе зрителей, что они не должны иметь с ним дела [1740] .
1740
Интереено, чтои оббаэллри^иеекс^гоггроо тоже ддооя. С оддой сттроны. он говорри оссбекак о насекомом: «Я с этими ребятами / Лежал в соеаляоонй баончае»; а с другой — как о человеке соедь насекомых: «Поймите: я, двуногое, / Попало к оасеанмым!». Кроме онгн, в последней цитате герой прнои-внпнсоавляео себя нсокльоым насекомым, ндоаан перед этим он звал к объединению: «Мы вместе горе мыкали — / Все прнокоуоы иголками, — / Забудем же, кем были мы, / Товарищи мои!». Да и после противопоставления герой тут же восклицает: «За мною — прнть со шпилечек, / Снграждаое-жуки!».
Сравнительный оборот «как со спичками» употреблен здесь не случайно: власти опасаются, как бы люди не «воспламенились» от лирического героя идеями свободы и борьбы, так как в этом случае «гербарию»
Кроме того, власти сами противопоставляют герою остальных людей: «Вы привилегированы, / А он — уже изгой». Но, как мы помним, в «Мистерии хиппи» герои уже называли себя изгоями: «Мы — как изгои средь людей», — причем изгоем лирического героя (а, значит, и лирическое мы в «Мистерии хиппи») сделала власть: «Организации, инстанции и лица / Мне объявили явную войну», — которая прекрасно понимает, что они — суть продукты разных эпох («Мы разным миром мазаны»), и у них — противоположные взгляды и идеологии («.Другим добром напичканы»).
Итак, советская власть относится к лирическому герою, как к неразумному существу: «Мышленье в ём не развито», — и старается не замечать его существование. По этому поводу можно процитировать неотправленное письмо Высоцкого в Отдел культуры МГК КПСС (весна 1973): «И не отмахиваться, будто меня не существует, а когда выясняется, что я все-таки существую, не откликаться на это несостоятельными и часто лживыми обвинениями…» /6; 408/.
О том, что власть отрицает его существование, лирический герой говорит и в «Песенке-представлении орленка Эда» (1973): «Таких имен в помине нет: / Какой-то бред — орленок Эд… / Я слышал это, джентльмены, леди!». И поэтому он вынужден отстаивать свою индивидуальность. В «Песне попугая» он делает это «в образе злого шута»: «Я — инди-и-видум, не попка-дурак!». А в Гербарии» — в своем истинном облике: «Поймите: я, двуногое, / Попало к насекомым!».
И если в «Песне попугая», когда герой, оказавшись у «турецкого паши», заговорил, того от удивления хватил удар: «Турецкий паша нож сломал пополам, / Когда я сказал ему: “Паша! Салам!” / И просто кондрашка хватила пашу, / Когда он узнал, что еще я пишу, / Считаю, пою и пляшу», — то в «Гербарии» на его слова власть уже никак не реагирует.
В черновиках «Гербария» лирический герой задается вопросом: «А может, это мания, / И скоро всё исправится?!» (АР-3-7). В таком же положении он оказывался в черновиках «Невидимки» (1967), где от постоянной слежки потерял покой: «Положенье жуткое: / Наважденье, тьфу ты ё!» /2; 374/.
В основной редакции «Гербария» героя также одолевают сомнения насчет того, стоит ли ему стремиться на волю: «А, может, всё провертится / И соусом припра-вится, — / В конце концов, ведь досочка — / Не плаха, говорят», — как и в более позднем стихотворении: «Я суеверен был, искал приметы, / Что, мол, пройдет, терпи, всё ерунда» («Мой черный человек в костюме сером!..»). Причем черновой вариант «Гербария»: «А может, всё исправится, / Притерпится да слюбится?» (АР-3-6), — напоминает размышления лирического героя в «Двух судьбах» (1976 — 1977): «Заскрипит ли в повороте, / Крутанет в водовороте — / всё исправится». Совпадает даже рифма «исправится — нравит(ь)ся» («Мне даже стали нравиться / Молоденькая осочка / И кокон-шелкопряд» ~ «На себя в воде любуюсь — / очень нравится!»).
Оценивая свое положение, он размышляет, что хоть это и насильственная несвобода, но всё же не смерть, и надеется, что сможет привыкнуть. Однако вскоре осознает, не сможет это сделать, и поэтому говорит: «Пусть что-нибудь заварится», — как уже было в песне «Оплавляются свечи…» (1972): «Пусть придет что-нибудь».
Перед тем, как продолжить анализ «Гербария», проведем параллели между ним и «Балладой о гипсе» (1972), где на главного героя наехал «самосвал в тридцать тысяч кило» и «скелет раздробил на кусочки».
Самосвал здесь явно является образом чего-то громадного, что «наехало» на героя и «раздавило» его [1741] . Это наводит на мысль о политическом подтексте. Сравним в других произведениях: «Но понял я: не одолеть колоссаХ» («Песня автомобилиста», 1972), «Такую неподъемную громаду / Врагу не пожелаю своему» («Штангист», 1971). А в посвященном Марине Влади стихотворении «Я верю в нашу общую звезду..» (1979) встретится такая строка: «Бил самосвал машину нашу в лоб».
1741
Таким образом, сбылось предсказание из «Веселой покойницкой» (1970): «Всех нас когда-нибудь кто-то задавит, / За исключением тех, кто в гробу». Сравним также в одной из песен Александра Галича (1967), написанной вскоре после предупреждения о том, что КГБ готовится убить его при помощи автомобильной аварии: «Когда собьет меня машина, / Сержант напишет протокол, / И представительный мужчина / Тот протокол положит в стол».