Энциклопедия юности

Эпштейн Михаил Наумович

С Андреем Битовым у него на Красносельской. Москва, 2003

О моих рассказах: очень точны на уровне замысла, сюжета, философской идеи, но не вполне пластичны, не хватает реальности. Читатель понимает все авторские ходы, сочувствует им, но не подчиняется, не овладевается. Я беру сразу слишком далекие вещи. Раздражает духовность, тонкость, – нужно тонкость выводить из грубых вещей; цена грубой мысли. По проблеме лучше всего «Гость» (нелюбовь оказывается сильнейшим чувством), по написанию – «Мертвая Наташа». Слишком чувствуется любовь автора к себе, самолюбование посредством саморазоблачения («Паломник»). Выдаю о себе больше, чем собираюсь сказать, – проговариваюсь (впрочем,

как и Толстой, Достоевский). Свежесть и цельность нравственного чувства (он мне «завидует»). Замысел романа одобрил. Предлагал по мере накопления приносить».

Когда я в московском ПЕН-центре, вернувшись в Россию первый раз за 13 лет (2003), встретил его президента Андрея Битова на чествовании ветеранов ко Дню Победы, он сразу вспомнил этот первый эпизод. «Приходит ко мне 20-летний Миша и спрашивает: «У вас сколько задумано сюжетов?» Ну я повертел в голове, вроде 7 или 8. «А у меня, – он говорит, – 138». Даже цифру запомнил. Вот так я тогда, в 1971-м, по глупости и гордыне мерился с Битовым. Разница в том, что он все свои 7–8 воплотил. И даже больше. А я из 138 – ни одного. Потому что все мои сюжеты очень быстро проговаривались, это была не Проза, а Замысел, Сюжет или Конспект как отдельный микрожанр.

Ю

Меня ошеломил («О*уенно хорошо!» – повторял я, как в записных книжках у тебя сохранено дословно) твой, Миша, прозаический дебют – «Мертвая Наташа» и другие рассказы цикла. Я понимал твою интенцию к универсальности, но – среди прочего, так сказать, – ты для меня был и остаешься метафизическим прозаиком, который на краткое мгновение в конце 60-х – начале 70-х выставил «рожки» и тут же их втянул обратно в защитный панцирь. Пренебрегши невероятной сюжетообразующей потенцией ради того, чтоб стать, кем стал – гуманитарным Солярисом. Самостоятельной Вселенной в кругу нерасчисленных светил.

Впрочем, что значит «пренебрегшим». Твои примеры в «Даре слова», эти «свертки» романов, – замечательный пример сверх (русской) литературы.

И для второго издания «ЭЮ» добавлю. Всегда ждал твоей прозаической книжки. И дождался. Более того – сам же набрал и напечатал, тобой мне доверенную «Просто прозу».

Э

Если бы я сегодня, в 2017 г., обратился к Битову, то вот что написалось бы:

Вы занимаете в моей жизни совсем особое место, настолько особое, что при всем своем профессиональном опыте я не могу и не хочу осмыслять этот факт литературоведчески. На заре далекой юности, в 1960-е, Вы подарили мне интонацию разговора с самим собой. Как человек думает о себе, как осмысляет свои чувства, с какими словечками подступает к труду саморефлексии… Это сложилось у меня под воздействием «Дачной местности», «Сада», «Пенелопы», «Инфантьева»… А потом и живых разговоров с Вами. Во всем этом был камертон времени, задающий ритм духовного пробуждения именно тогда, в 1960-е. Толстой, Достоевский при всей своей мощи не отзывались во мне так, как Ваша проза, с ее неуверенной интонацией медленного самовникания, отстранения, со всей этой мелкой маетой души, трудно доходящей до каких-то внезапных озарений. Могу сказать, что это во мне – битовское. Хотя не мог бы указать тех конкретных вещей, пассажей, строк, где это прямо выразилось, кроме, может быть, моего юношеского рассказа «Мертвая Наташа» (опубликованного в «Новом мире» 45 лет спустя после того, как я в 1971 г. послал его в журнал). Но это битовское вошло в состав внутренней жизни, в морфологию и синтаксис души, что гораздо важнее. И за это я хочу Вас поблагодарить. Трансмиграция душ происходит еще при жизни, литература – одно из мощнейших ее средств, и то, что по крайней мере в одну из душ Ваша трансмиграция вполне удалась, могу засвидетельствовать от первого лица.

См. ЗАМЫСЛЫ, ПИСАТЕЛЬСТВО

Бродский

Э

Мы ведь не были бродскианцами? Или все-таки были?…

Ю

Не до фанатизма, во всяком случае. Про «рыжего» гения впервые услышал еще мальчиком в Ленинграде. От Гольданской, подруги моей мамы и сестры известного академика [6] , который, там случившись после своего возвращения из США, сестру, как мне помнится, в смысле «гения» поддерживал: в квартире Мирры Иосифовны Гольданской на Марата юный Иосиф читал стихи. Это было еще до статьи «Окололитературный трутень» в ленинградской газете «Смена» (1963), но

я – 12-13-14 лет – уже был отравлен самиздатской поэзией Питера. К ней, «истинной, но непечатной», приобщала меня Зика – Зимфира Викторовна Типикина, моя старшая сестра, студентка питерского рассадника свободомыслия, пединститута имени Герцена.

6

Гольданский Виталий Иосифович (1923–2001).

В МГУ я просто продолжил эстафету. Жаркий май – июнь 1968-го. В общежитии, в 5-м еще корпусе, вошел, небрежно стукнув, и оторопел – красавица Айзенштадт спала нагая, вся в испарине, так что неимоверной красоты пубис проступал как бы сквозь матовый туманец.

Ошеломленный, сделал шаг назад и, затворяя дверь, оглядел коридор – не воспользовался бы кто этой странной доверчивостью. Заснуть среди бела дня прекрасной и голой с незапертой дверью в корпусе, полном козлоюношей…

А вот внутри этого воспоминания еще одно, только что возникшее: я же явился к этой не-Данае в срок, ей же и назначенный, по самиздатскому делу, за стихами Бродского.

С сестрой Зимфирой. Невский проспект, 1972

Затем перестукивал на своей машинке в предбаннике умывалки – комнате для чистки ботинок, где стоял деревянный ящик с колодкой. Резонанс от Бродского был охуенный (эпитет не для эпатажа, а звукописи ради). «Через два года износятся юноши… через два года. Через два года…»

Э

Именно за эти стихи я, признаюсь, недолюбливал автора в те годы, воспринимал его как заурядного (анти) советского циника. «Перемелем истины, переменим моды…» Верил, что мы не износимся ни через два года, ни…

Ю

Ну да. Твою тогдашнюю веру подтвердили жизнью. И последний раз в районе невероятной цифры «60». Так долго не живут, как говорят jeune et cruel, молодые и жестокие.

Но тогда эти стихи «с берегов Невы» вторили боли по «Збышеку», Збигневу Цыбульскому, сорвавшемуся с поезда «алмазу» и моему исчезающему в Москве под напором западных «первоисточников» полонофильскому романтизму, где посланцы богов умирают молодыми, и не просто, а в безнадежной борьбе с превосходящей силой и по всем азимутам.

А вот через одиннадцать лет в Париже я подарил новоприбывшему на Запад Алешковскому мою со студенчества любимую «Kolibri». Made in DDR. С гордостью made. Великая фирма «Groma» превзошла тут все мировые стандарты, сотворив самую красивую, самую надежную и плоскую портативку эпохи противостояния миров. (Швейцарский Hermes, ближайший конкурент, правда, был поменьше, но отличался жестяным призвуком и был недосягаем в принципе: я его видел только у австрийского стажера в зоне «Д» – с латинским шрифтом, разумеется.)

Надо сказать, что широкий жест в Париже совершил я не только потому, что был очарован еще не изданными манускриптами «Кенгуру» и «Руки»: имел место и психологический нажим со стороны их автора. Ему, мол, не на чем, а у меня тут электрическая IBM размером в полстола. Что ж. Застегнул в футляр – вручил. Оказавшись в США, однако, «ньюкамер» передарил ее Бродскому.

Сейчас, в компьютерную эру, ламентации мои, возможно, трудно понять. Но этот антик и сейчас высоко котируется у собирателей артефактов Cold War. Первая «фамильная» машинка меня не застала и осталась пренатальным мифом: я еще не родился, а отец, еще живой, переслал ее из Германии в Ленинград, где дед ее сдал в ломбард, и все. С концами. Сожаление превратилось в мечту, которая страстно овладела мной в четырнадцать-пятнадцать лет после сэлинджеровских «Над пропастью во ржи» и «Эсме – с любовью и всяческой мерзостью»; кто читал, поймет. В девятом классе в виде производственного обучения я, отвергнув автодело, решительно выбрал «делопроизводство», которым овладевал три года единственным среди девочек представителем мужского пола (вместе с аттестатом зрелости получив диплом «машинист-стенографист»). Родителям обязан своим первым – трофейным «Ideal»'ом (по поводу которого мама беспокоилась, не надо ли регистрировать его «в МГБ»). В МГУ сначала был пластмассовый чешский «Consul», чему предшествовал незабвенный магазин пишущих машинок на Пушкинской, а в нем «запись» и очередь, и собирание денег путем затягивания ремня. Станина вскоре треснула и стала раздражать. Временно «махнувшись» с Битовым, отбивал потом пальцы на его «Москве» с рычажками, которые после каждого удара надо было разнимать.