Enigma
Шрифт:
Нет на свете чувства хуже, чем ощущение собственного бессилия и беспомощности.
Не верится, что еще шесть лет назад она умела улыбаться, смеяться и верила в лучшее… болезнь слишком быстро сломила ее разум. Мгновение, и моей мамы, с которой мы прошли огонь и воду, перенесли ужасную потерю, и начали жить заново, больше нет. Но самое страшное, что я ничем не могу ей помочь, но никогда не сдамся, надеясь на то, что когда-нибудь жизнь повернется так, что она сможет вернуться ко мне.
– Эва, – повторяю я,
– Уйди… – шепчут ее пересохшие губы, когда я встаю напротив нее. От этого короткого слова немеют кончики пальцев рук и ног, и я пытаюсь понять, ко мне она обращается или представляет на моем месте очередного представителя из ее грез и мании преследования.
– Уйди… Уйди, – раскачиваясь, вторит она, вздрагивая всем телом. Безмолвно вытираю ручейки слез, обжигающих щеки, глядя на то, во что превратилась мамочка. Глубокие тени под глазами, некогда молодое, свежее и красивое лицо исполосовано морщинами, будто шрамами… оставшимися от кровоточащих душевных ран.
Моя мать была такой красавицей.
А теперь… от былой красоты остался лишь пепел, пустой сосуд, практический лишенный разума. Смотреть на это страшно и больно. Но я никогда ее не брошу…
– Я сказала, что не хочу тебя видеть, Роджер, – вдруг произносит она, продолжая смотреть куда-то вдаль – на черный дым, выходящий из высоких труб завода, расположенного в Квинсе. – Ты солгал мне. Все это время ты лгал мне, – вскрикивает Эва, сжав кулаки на подлокотниках кресла-качалки. Мама не первый раз разговаривает с каким-то незнакомым мне Роджером, который, скорее всего, является плодом ее воображения.
– Ма… я не причиню тебе вреда, Эва. Все хорошо, – опускаясь на стул, рядом с креслом, уверяю ее я, но сама не верю в произнесенные мной слова. Бессилие и отчаянье собирается в колкий ком, вставший поперек горла, лишающий сил и дыхания.
– Как ты мог так поступить со мной, Роджер… ты должен был уничтожить меня. Лучше бы ты убил меня, чтобы я никогда не узнала правду… – нервно сглатываю, прислушавшись к ее тихому шепоту. Она никогда не говорила подобных слов прежде. – Мои девочки… из-за этого, они особенные, да? Таких больше нет… и не будет. Первые и последние. Первые и последние. Первые…
Что? Мои девочки? Мама. Она помнит. Она помнит о том, что у нее есть дочери…
Сердце в груди замирает, пульсирующая кровь в висках разрывает голову, но мне плевать на дискомфорт в теле. Не удержав в узде собственные эмоции, я срываюсь на хаотичный шепот:
– Твои девочки? Мам. Мама. Ты помнишь меня? Это я, Кэнди… – пытаюсь достучаться до Эвы я, но в ответ мама не удостаивает меня и взглядом, и наоборот сжимается в кресле, спрятав нос и губы в ворот махрового халата.
– Руфус, рано или поздно он вернется за ней. За Кэндис, – качает головой Эва, по-прежнему не замечая меня. В пустых глазах, я, наконец,
– Это я, мам. Мамочка, – шквал эмоций не дает мне справиться с проявлением собственных чувств. Не помня себя, не понимая, что делаю, я просто хватаюсь за руку Эвы, сжимая ее, ощущая тепло и биение слабого пульса под кожей. Легкие разрывает, и мне хочется кричать так сильно, чтобы с криком и глухими рыданиями вышло все, что спрятано глубоко внутри… за семью замками, некая страшная Тайна обо мне, которую я сама не в силах понять.
Секунда, и боль внутри сменяется испепеляющим гневом, превращающим кровь в раскаленную до красна магму. Необъятная ненависть охватывает меня в миг, когда родная мать хватает меня за предплечье, и впивается в него зубами с таким остервенением, что, кажется, намерена прогрызть мою плоть до костей. От боли немеет вся рука, и я кричу, сквозь сжатые зубы, чтобы не напугать ее сильнее и не спровоцировать на еще большую агрессию. Чудом, мне удается вырваться, и заметить, как в палату немедля вбегают врачи, вкалывая в шею Эвы дозу снотворного, которая тотчас лишает ее способности двигаться.
– Ма-ма… – надрывно выдыхаю я, ощущая гулкое биение сердца, которые не угомонить сейчас никакими травками и успокоительными. Такого еще, черт возьми, не было.
– Вам нельзя здесь оставаться, мисс Сторм, – распоряжается одна из медсестер, удерживая маму за плечи. Потирая место укуса, рассматривая глубокий след от ее зубов в форме полукруга, я все еще прибываю в шоке, ощущая внутри полную растерянность… и снова эту проклятую беспомощность, и страх… что все мои старания будут напрасны.
Никакие лекарства не спасут маму. Устаревшие, тем более.
– Милая, ты не принесешь мне чай? И клубничную пастилу. Я так люблю ее… – губы Эвы трогает слабая, но умиротворенная улыбка, но она по-прежнему не смотрит на меня, тихо обращаясь в пустоту.
Я хочу что-нибудь сказать или даже снова взять ее за руку, но ее следующие слова заставляют меня ощутить очередной приступ удушья, да такой силы, что я буквально физически ощущаю удавку, затягивающую шею в тугой капкан.
– А где он? Такой красивый молодой человек. В глазах лед, но в сердце такая сила… он подарил мне цветы, милая, – едва слышно шепчут ее губы, и она прикрывает их ладонью, будто смущаясь. – Красивые, правда… – еще тише произносит Эва и закрывает глаза, погружаясь в глубокий сон.
– Это единственный способ остановить приступ. Вам можно не беспокоиться. Она просто немного поспит… – поясняет медсестра, но у меня не остается никаких сил на негодование и возмущение, потому что мой взгляд мгновенно находит цветы, о которых поведала мама.