Энигматист (Дело о Божьей Матери)
Шрифт:
– Обидно считать себя плебсом, но нельзя ли, Глеб Григорич, чуть подробнее про Овидия, – попросил юноша.
– С наслаждением, – согласился Стольцев. – Давайте вернемся к Публию Овидию Назону и его Ars amatoria – «Науке любви», сразу ставшей, как сейчас принято говорить, бестселлером.
Прежде чем перейти к стихам, Стольцев начал с небольшого отступления. Он признался, что считает поэзию отдельным языком, наподобие иностранного. Только изучив этот язык, как учат, к примеру, английский или немецкий, только потратив уйму часов, читая и, самое главное, пытаясь писать на этом языке, можно
– А вы «говорите на поэзии»? – прозондировал он степень подготовленности аудитории.
Услышав что-то вроде коллективного «у-гу», Глеб приосанился и стал декламировать – в оригинале и переводе – самые яркие куски из творений Овидия, некогда выцарапанные безвестными почитателями его таланта на стенах помпейских таверн и прочих доступных поверхностях.
Его глубокий, поставленный голос наподобие хорошо темперированного инструмента звенел и переливался выверенными тонами и оттенками: от бархата до наждака. Аудитория, казалось, совсем перестала дышать.
На Глеба же стихи снова навеяли болезненные воспоминания о его собственных любовных неурядицах. «А если Марина и в самом деле уйдет?» – кольнуло у него в груди. Глеб даже сбился в одном месте, но быстро взял себя в руки.
– Кто бы что ни говорил, а как поэты Овидий и Гораций, безусловно, равны. Не зря же Пушкин посвятил стихи обоим.
Кто-то из студентов тут же нараспев прочитал начало из пушкинского послания «К Овидию»:
Овидий, я живу близ тихих берегов,Которым изгнанных отеческих боговТы некогда принес и пепел свой оставил…– Браво! – улыбнулся Глеб. – Александр Сергеевич резонно намекает на то, что его, как и некогда Овидия, тоже сослали к берегам Черного моря. А знаете ли вы, что с этой ссылкой римского поэта связана совершенно детективная история, которая еще ждет своего исследователя?
– Ой, расскажите! – попросила девушка с розовым маникюром и ноутбуком точно в тон.
– Овидий был любим и обласкан властями. Поэт отвечал императору Августу взаимностью и регулярно сочинял вдохновенные оды в его честь. И вот представьте, в один прекрасный день Овидий завершает свое, возможно, самое великое творение – «Метаморфозы». И как только что упомянутый наш с вами классик, в одиночестве перечитавший свеженаписанного «Бориса Годунова» и хлопавший сам себе в ладоши со словами «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!», в самом конце своей поэмы Овидий восторженно, хотя и несколько нескромно пишет: «Я буду жить в веках!» Однако еще не успели высохнуть чернила, которыми поэт вывел эту лапидарную строчку, как ему уже предписано отправиться в изгнание, а все его книги срочно изъяты из публичных библиотек. Без каких бы то ни было объяснений.
– А есть какие-нибудь предположения? – заволновалась аудитория.
– Да, одна зацепка у нас с вами есть. Несколько ранее была отправлена в ссылку внучка императора Юлия. И есть подозрение, что между этими событиями
– Адюльтер? – хором предположили три зубрилки на первом ряду.
– Неясно. Сам опальный поэт не раз намекал, что пострадал, оказавшись невольным свидетелем какой-то непристойной сцены.
– Ну за свидетеля вряд ли посадят, – рассудил взъерошенный юноша.
– Не скажите.
– Как жаль, что мы никогда так и не узнаем правды, – печально подытожил чей-то голос.
– Ну почему же? Вполне возможно, что где-то под слоем земли, песка или пепла вот уже многие века скрываются вещественные доказательства, способные пролить свет на эту загадочную историю. Надо лишь копнуть в нужном месте.
Судя по наступившей паузе, добрая половина аудитории, вспомнив о приближении специализации, всерьез задумалась о выборе в пользу археологии. Было только слышно, как защелкали кнопки мобильных телефонов – студенты фотографировали стихотворные цитаты.
«А будет славно, – подумал Глеб, – если в двадцать первом веке на какой-нибудь московской стене появятся граффити, точь-в-точь похожие на те, что когда-то выцарапывали безответно влюбленные помпейцы».
До звонка оставалось чуть больше двух минут. Аудитория чуть ли не хором упросила Глеба напоследок прочитать еще что-нибудь из Овидия. Выбор пал на «Любовные элегии».
– Всё уже давным-давно сказано до нас… – то ли студентам, то ли самому себе задумчиво заметил Глеб и поднял руку, будто приготовившись дирижировать прихотливым чередованием дактилей и хореев.
В конце душещипательной строки пес sine te пес tecum – «ни без тебя, ни с тобою» – его голос предательски дрогнул. Слегка. Совсем чуть-чуть. Слава богу, никто ничего не заметил. Ну или почти никто. Разве что очень внимательная студентка на последнем ряду, уловив эту нечаянную модуляцию, бросила перешептываться с соседкой и вскинула на преподавателя удивленный взгляд.
В перерыве между парами Стольцеву пришла эсэмэска за подписью Виктора Лучко. Прочитав текст, Глеб на какое-то мгновение оцепенел. Он невольно припомнил обстоятельства знакомства с отправителем сообщения и первый опыт прикладного использования своих не совсем обычных способностей. Опыт, о котором ему иногда так хотелось бы забыть.
Чуть помешкав, Стольцев все же отзвонился.
– Здорово, Глеб! Давненько, давненько… – бодро приветствовал его следователь.
– Привет! Тебе, судя по всему, снова понадобился экстрасенс?
– В данную минуту мне скорее нужен историк, способный проконсультировать меня по Византии. У тебя случайно нет никого на примете?
– Издеваешься?
– Ага.
– Считай, что я заинтригован.
– Тогда к пятнадцати ноль-ноль подъезжай в Александровский сад. Я буду ждать тебя у входа в «Манеж».
Глава II
Капитан почти не изменился со дня их последней встречи, хотя и набрал несколько лишних килограммов, отчего шрам, глубоко прорезавший щеку, стал чуть менее заметным, а потертые вельветовые брюки еще плотнее обтянули мощные бедра.
Лучко дружески стиснул руку Глеба и предложил направиться в ближайшее кафе, чтобы обстоятельно поговорить за кофе и десертом. Стольцев знал, что, несмотря на свой брутальный вид, следователь был заядлым сластеной.
– Как твоя голова? – вежливо поинтересовался капитан.