Энн Виккерс

Льюис Синклер

Ладно, она будет благоразумна. Никакой слезливой влюбленности, как у девушек из трущоб, которые вечно «попадают в беду», а потом кидаются к ней за помощью. Лафайет Резник будет для нее то же, что, скажем, Пэт Брэмбл. Нет, Лейф.Ни в коем случае не Лафайет. Впрочем, это, во всяком случае, лучше, чем Ирвинг, или Милтон, или Сидней!

Она явилась в отель «Эдмонд» в четверть восьмого. Ей пришлось прогуляться до Двадцать шестой улицы и обратно, чтобы опоздать и тем самым соблюсти достоинство.

Сначала она хотела надеть новый серый костюм — костюмы ей шли больше всего, — но, как бы Лейф ни одобрял на словах благоразумие в женщинах, они должны были ему нравиться неблагоразумно-женственными,

и поэтому она надела полувечернее платье сиреневого цвета, в котором она, как ей казалось, выглядела почти такой же хрупкой, как Пэт Брэмбл. «Что бы там ни было, у меня красивый рот и неплохая кожа», — бормотала она себе под нос, одеваясь, спустя пять минут после того, как разбранила стенографистку за то, что она тратит почти все жалованье на вискозные чулки, а не на свежие овощи.

Она попыталась себе представить, как будет выглядеть Лейф сегодня. Странно, она совершенно не запомнила его внешности — только глаза, глаза дикого оленя, попавшего в западню.

Скромный вестибюль отеля «Эдмонд», отделанный панелями из красного холста между пилястрами из искусственного мрамора, был полон почтенных пожилых дам с интеллигентными озабоченными лицами и несколько растрепанными прическами. Вид у них был такой, словно они покинули свои уединенные обители в Новой Англии и приехали в Нью-Йорк повидать редактора по поводу своей статьи, навестить замужних дочерей, которые недавно родили, или разузнать, каковы шансы на повышение в чине у только что ушедших в армию сыновей. И казалось, что во всех случаях их постигло разочарование. Они сидели в креслах из поддельного красного дерева и ожидали. Это было место для ожидания, и воздух здесь был немного спертый.

В эту атмосферу по-коровьи кроткой и туповатой тревоги ворвался капитан Резник, и он действительно напоминал дикого оленя — быстрый, смуглый и стройный. Радость, засветившаяся в его глазах, тонкие руки, схватившие ее руки, мигом рассеяли все ее сомнения, вселили уверенность, что они знакомы и дружны с давних пор.

— Поднимемся ко мне в номер. Там выпьем — и бегом.

— Хорошо.

Номер был весьма унылый: две комнатки игрушечных размеров, с неуютными креслами, обитыми коричневым бархатом, и множеством хромолитографий, изображавших девочек в обществе преданных животных- спаньелей кошек и голубей, весьма негигиенично берущих пищу прямо изо рта у своих хозяек. Ко всему этому Лейф добавил шелковый японский свиток с хризантемами и тисненое потрепанное издание Гете на еврейском языке, отчего номер сделался окончательно унылым. Зато сам Лейф, который так же необузданно веселился, как накануне предавался отчаянию, озарял все вокруг.

— Давайте вместе посмотрим город, хорошо? — предложил он, наливая коктейль. — У меня неделя отпуска, а потом я обязан явиться в лагерь Леффертс в Пенсильвании. Вы хорошо знаете Нью-Йорк?

— Нет, плохо. Болтовня за чашкой кофе, блинчики, рубленая печенка. Сионизм, союз зингеровских вышивальщиц, белошвеек и плиссировщиц. Театральный кружок Корлиз-Хук и постановка «Привидений» [84] на еврейском языке. Концерты в Карнеги-холл. Музей Метрополитэн и могила Гранта. И кабачок красного цвета, где можно получить полбутылки красного к обеду за семьдесят пять центов. Вот и все. Подозреваю, что Нью-Йорк этим не исчерпывается.

84

«Привидения» — драма Г. Ибсена (1828–1906).

— Конечно, нет! А старомодные исконно американские заведения, где бывают не какие-нибудь там евреи и венгры, а только иностранцы из Новой Англии, которые по-прежнему едят рубленую солонину, тушеных мидий с гарниром, бобы и ржаной хлеб? Давайте разыщем их!

— Знаете, я ужасно

занята в народном доме. Я ведь заместительница заведующей.

— Правда? Падаю ниц! Зато я представляю армию Соединенных Штатов. Я спасаю вас от вторжения немцев. Подумайте! Мне осталась всего неделя, прежде чем… А мне ведь надо успеть загладить мое вчерашнее идиотское поведение — развел истерику на весь Корлиз-Хук! Видите ли, у меня было тяжелое детство. Отец и мать…

Энн села на бугристый диван в гостиной. Лейф расположился у ее ног и, рассказывая, размахивал пустым бокалом из-под коктейля.

— …и двоюродные и троюродные братья, и сестры, и тетки, и дядья — все они проявляли ко мне замечательную чуткость, представляете, как это отзывается на впечатлительном мальчике! Я был нервный и раздражительный. Ну, что ж. они не придавали этому значения. Евреи слишком умны, чтобы видеть в страдании добродетель или верить в героизм, который не вознаграждается! Кроме того, я был отчаянным фантазером. Хорошо, пускай! Они меня поощряли, им доставляло удовольствие продавать комбинезоны по сорок девять центов за штуку, чтобы иметь возможность купить мне книги и послать меня в приготовительную школу. Я мечтал стать путешественником, химиком, нью-йоркским маклером, композитором, анархистом, христианским миссионером. Пожалуйста, за чем дело стало?! В колледже я столкнулся с антисемитизмом, но не очень сильным, а так как я и сам был предубежден против туповатых гоев с их типично англосаксонским отсутствием вкуса, мы были квиты. Мне ни разу не пришлось драться. Вот почему, когда первое возбуждение от предстоящих приключений прошло, мысль о том, что я иду

10. Синклер Льюис. Т. 5. 145 на войну, привела меня в панику. Какой от меня будет толк в окопах? И вокруг будут рваться снаряды!..

Он вцепился в ее руку; она порывисто наклонилась и погладила его по волосам, не мягким, как у нее, а до смущения мужским — густым, жестким, гладким и черным, как конская грива. Именно сейчас он показался ей необыкновенно жизнерадостным и утонченным, безгранично честным в своем откровенном страхе. А ведь другие новобранцы разыгрывают такое невозмутимое белокурое геройство. И когда он поцеловал ей руку и она с любопытством тронула напрягшуюся мышцу у него на шее, она вдруг с возмущением и ужасом представила себе картину: он — висит, как пустой мешок, на страшных зигзагах колючей проволоки.

Так и не выпуская ее ладони из своей горячей, сухой руки, он пустился рассказывать разные истории из своего детства, с неодобрением подшучивая над собственной оригинальностью и восточной яркостью среди осенне — унылых баварских католиков и холодных, как лед, миннесотских шведов, норвежцев и вермонтцев. Рассказал, как выучил греческий алфавит по словарю и поразил все мальчишье царство, декламируя: «Альфа, тау, омега, тау, зета, омикрон». Как страстно он восторгался методистской церковью, ее мистическими непонятными псалмами.

Вдруг он вскочил с возгласом:

— Давайте попросим принести обед сюда! Вы не против? Для меня это будет раем: ведь все эти месяцы я совсем не бывал наедине с собой — то в битком набитой казарме, то в поездах, и всегда надо быть веселым и общительным!

— Хорошо.

Она ожидала, что он будет важничать еще больше, чем Глен Харджис, когда тот вытащил свою бутылку рейнского во время их пикника в горах. Но Лейф Резник очень просто заказал официанту обед, мимоходом достал бургундское из ящика бюро, не переставая при этом болтать, и заставил разговориться и ее. Она сама не заметила, как рассказала ему про Уобенеки и Пойнт — Ройял, про Мейми Богардес и тюрьму. Она поймала себя па том, что вслух задает себе вопрос, ради чего все это делалось и не больше ли пользы она принесла бы, служа секретаршей у банкира. При этом она настойчиво утверждала, что хорошо ли, плохо ли, но ни работа, ни замужество не поглотят ее целиком.