Эоловы арфы

Бушин Владимир Сергеевич

– Было такое, было, - стараясь не обидеть учителя, неопределенно проговорил Энгельс.

– А помните ли вы, что писали религиозные стихи?
– проникновенно и сожалеюще спросил старик.

Фридрих помнил. Одно из этих стихотворений почему-то так прочно застряло в голове, что он его мог бы сейчас даже прочитать наизусть.

Господи Иисусе Христе, сыне Божий,

О, снизойди со своих высот!

И спаси мою душу!

О, приди в своей благодати,

В блеске своего отеческого величия,

Дай мне склониться пред Тобой!

Полна любви

и величия, без ущерба та радость,

С какой мы восхваляем нашего спасителя!

– Да, я помню и это, - сказал Энгельс.
– А вас, доктор Ханчке, видимо, очень занимает, как из мальчика, сочинявшего псалмы, возносившего смиренную хвалу богу, вырос редактор "Новой Рейнской газеты", рупора бунтовщиков.

– Занимает? О, тут дело гораздо серьезнее! Если с людьми происходят такие метаморфозы...

– Но разве за всю свою жизнь вы не встречались с тем, что люди меняются, и порой очень глубоко и резко?

Энгельс опять поднялся, он решил незаметно для собеседника измерить в шагах ширину зала: завтра это может пригодиться.

– Разумеется, я много раз наблюдал перемены в людях.
– Ханчке тоже встал.
– Я видел, как добряк превращается в мизантропа, жизнелюб - в нытика, мот - в скрягу, развратник - в моралиста... Я видел много. Но такую разительную перемену, как та, что произошла с вами, с отроком, преисполненным религиозных чувств, с сыном одного из самых богатых людей Рейнской Пруссии, я встретил впервые.

Энгельс, мягко увлекая за собой под руку Ханчке, сделал шаг вперед, и они пошли вдоль последнего ряда скамеек. Дошли до стены, повернули. Пошли к другой стене. Один говорил, другой слушал и при этом считал шаги: четыре, пять, шесть...

– Если происходят такие метаморфозы, то не значит ли это, что и мы, воспитатели, и все общество совершенно бессильны, что мы целиком во власти произвола и хаоса, во власти рока. Вот что я должен понять, хотя бы на старости лет.

– Вы говорите "во власти рока"?
– Энгельс замер на месте. Ханчке подумал, что это от охватившего волнения, а на самом деле его собеседник остановился, чтобы не сбиться со счета.
– Наполеон частенько повторял: "Политика - вот современный рок", и он был на пути к истине.

– Политика?
– переспросил учитель.
– По-вашему, именно она меняет людей?

– Политика, конечно, играет тут огромную роль. Но все-таки вопрос гораздо сложнее. Я же сказал, что Наполеон был лишь на пути к истине, но не обладал ею.

Они снова зашагали. В этой неожиданной ночной беседе Энгельсу не хотелось углубляться в затронутый вопрос. Молча они дошли до другой стены. Получалось, что ширина зала двадцать восемь шагов. Нетрудно запомнить: сколько лет, столько и шагов.

– Правда, я должен признать, - сказал Ханчке, - что есть один человек, которому еще очень давно вы внушали беспокойство, и он боялся за ваше будущее.

– Отец?
– Энгельс мягким нажимом на локоть повернул собеседника, и теперь они зашагали по проходу вдоль зала.

– Да, отец. Когда вы учились в гимназии и жили у меня, мы нередко обменивались

с вашим отцом письмами. Помню, как огорчил его недостаток вашего усердия по каким-то предметам. Он тогда писал о вашей беззаботности, о том, что у вас развивается беспокоящая его рассеянность и бесхарактерность. И тут же он признавал, что даже из страха перед наказанием вы не захотите научиться слепому повиновению. Он любил и, конечно, любит вас, он видел вашу одаренность и своеобразие, но он искренне признавался, что ему часто бывает страшно за своего превосходного мальчика. И он молил бога о спасении вашей души.

Длина зала составила шестьдесят семь шагов. "Шестьдесят семь, шестьдесят семь", - твердил Энгельс, запоминая цифру. То, что Ханчке поведал сейчас о письмах отца, напомнило ему, как Маркс недавно показывал старые письма своего отца. Достав из стола пачку аккуратно перевязанных листков, он сказал:

– Посмотри, что писал мне отец, когда я учился в Берлинском университете.

Маркс развязал пачку, нашел нужные письма и подал их. Фридрих быстро пробежал взглядом по страницам: "Я хочу и должен тебе сказать, что ты доставил своим родителям много огорчений и мало или вовсе не доставил им радости", "с пренебрежением всех приличий и даже всякого внимания к отцу...", "Разве это мужской характер?..".

Отец Маркса - он умер лет десять тому назад - был на четырнадцать лет старше отца Энгельса: первый занимался адвокатурой, имел чин советника юстиции, второй - заводчик и купец; очень различны, даже контрастны они и по характеру, по взглядам, по отношению к жизни. Но вот, оказывается, как они близки и похожи в тревогах о своих сыновьях, в укорах им, в сомнениях и страхе за их будущее.

– Помнится, доктор Ханчке, - сказал Фридрих, вновь усаживаясь с учителем на старое место, - вы тоже очень часто повторяли: "Молодежь становится все хуже". Это было у вас как поговорка, как присловье.

– Оставим мои поговорки, Фридрих.
– Ханчке положил руку на плечо собеседника.
– Лучше расскажите, как вы решились выступить со своими "Письмами из Вупперталя".

– Вы догадались, что их автор - я?

– Для меня это не составило труда. Я сразу узнал вашу наблюдательность, ваш слог. Но многие в городе до сих пор считают ваши "Письма" сочинением самого Карла Гуцкова.

– Это было так давно!
– Энгельс махнул в темноту рукой.
– Но все-таки интересно, что вы думаете об этих "Письмах"?

– Мне больше всего запомнилось то, что вы писали о культурной жизни наших горожан и о положении дел в гимназии. Если не ошибаюсь, - Ханчке незаметно снял руку с плеча Фридриха, - вы утверждали, будто в Бармене и Эльберфельде достаточно уметь играть в вист и на бильярде, немного рассуждать о политике и сказать удачный комплимент, чтобы прослыть образованным человеком. Вы говорили, что под настоящей литературой жители обоих городов разумеют лишь сочинения Поля де Кока, Марриэта, Нестроя и им подобных. Думаю, мой друг, что вы тут были не правы. Это, так сказать, плод юношеской экзальтации.