Эоловы арфы

Бушин Владимир Сергеевич

– Я имел в виду, конечно, не всех жителей, - сказал Энгельс, - а, главным образом, купечество.

– Но с другой стороны, - продолжал учитель, - вы были глубоко правы, называя членов попечительского совета нашей гимназии людьми, умеющими очень точно занести любой доход в соответствующую графу своих гроссбухов, но не имеющими никакого понятия о греческом, латыни или математике. Совершенно справедливо вы писали и о том, что выбор учителей у членов нашего попечительского совета проводится по принципу - лучше совершенно бездарный реформат, чем самый дельный

лютеранин.

– Я писал и о многом другом, - негромко проговорил Энгельс.

– Да, и о многом другом, - как эхо отозвался доктор Ханчке.

Они помолчали. Фридрих подумал было, не пора ли уже прощаться, как вдруг старый учитель в очевидном волнении встал, прошелся туда и обратно несколько шагов, остановился против Энгельса и, обводя рукой зал, воскликнул:

– Фридрих!..

"Ридрих!.. идрих!.. идрих!" - тотчас откликнулась темнота.

– Вы помните, как здесь, в этом зале, на гимназическом празднике в сентябре тридцать седьмого года вы читали свое стихотворение, написанное на древнегреческом?

– Помню, - ответил Энгельс, удивленный внезапным волнением учителя. Оно называлось "Поединок Этеокла и Полюшка".

– Да!
– с непонятной решимостью сказал Ханчке и, отступив на три шага, почти слившись с темнотой, вдруг начал декламировать - торжественно, внятно, с видимой любовью к каждому произносимому слову:

Бросились тут друг на друга, подобно львам кровожадным,

Братья родные, отца одного родимые дети,

Тут опустилась и ночь, золотой развязавши свой пояс,

Меч свой направив тяжелой рукой, один поразил им

Брата - и черная кровь полилась мгновенно из раны.

– Доктор Ханчке!
– изумленно воскликнул Фридрих.
– Это мои вирши? И вы помните их наизусть? До сих пор?

Старик ничего не ответил, лишь сделал паузу, перевел дыхание и закончил:

Но когда острый меч вонзился в грудь Этеокла,

Меч его, панцирь пронзив, поразил царя Полиника.

Оба упали на землю, и мгла им очи застлала.

Братья лежали, друг друга сразив длиннолезвенной медью.

Так Эдипа, царя беспорочного, род пресечен был.

– Доктор Ханчке!
– Энгельс поднялся и сделал шаг навстречу Ханчке. Ну как это вы могли столько лет помнить такую белиберду!

– Во-первых, мой мальчик, - учитель тоже сделал шаг навстречу, вышел из тьмы, - за долгие годы моей работы в гимназии у меня было не так уж много учеников, которые слагали стихи на древнегреческом. А во-вторых, это вовсе не белиберда. С самого начала ваше стихотворение привлекло меня тем, что в нем показан ужас и гибельность братоубийства. И чем дальше шло время, чем более тревожным и смутным оно становилось, тем чаще я думал о том, что вы написали это стихотворение именно в предчувствии нынешних времен.

Энгельс и смущенно, и иронически вздернул плечи:

– Уж не считаете ли вы меня пророком, доктор?

– Предчувствовать могут не только пророки, иные юношеские сердца чрезвычайно чутки. Но дело сейчас не в этом.
– Ханчке подошел совсем близко и положил собеседнику на плечи свои

руки. Фридрих ощутил его взволнованность.
– Дело в том, что позавчера в Эльберфельде немцы убивали немцев, немецкая рука проливала немецкую кровь. Пуля солдата пропзила голову одного из заключенных, которых рабочие выпустили из тюрьмы. Но восставшие не остались в долгу, их пуля угодила в самое сердце капитану фон Уттенхофену.

– Уттенхофену?
– Энгельс снял руки Ханчке со своих плеч: он понял, что только сейчас-то и начнется главный разговор.

– Вы знали его?

– Немного.

– А я не знал ни заключенного, ни капитана.
– Старик горестно прижал руки к груди.
– Но все равно видеть это было ужасно! Человек только что улыбался майскому солнцу, что-то азартно кричал и вдруг - лежит на мостовой уже не он, а его труп...

– Да, я немного его знал, - повторил Энгельс.

– Это было вчера... Сегодня братоубийственные страсти вроде бы стали затихать, - горячо продолжал Ханчке, - и вот вы, написавший в этом городе стихи о том, как чудовищно братоубийство, вы, читавший эти стихи здесь, в этом зале, сегодня явились в этот город во главе вооруженного отряда с единственной целью - вдохнуть новые силы в братоубийство!..

"Ратоубийство!.. бийство!.. ийство!" - снова отозвалась темнота.

Старик смолк и утомленно опустил переплетенные в пальцах руки, ожидая, что ответит его ученик, его воспитанник, его любимец.

– Вы хотите, доктор Ханчке, - тихо сказал ученик, - чтобы я покинул Эльберфельд?

– Да! И немедленно. Этой же ночью.

– Вы, очевидно, хотите, - кажется, еще тише спросил воспитанник, чтобы со мною ушел и отряд?

– Разумеется: ему тут делать нечего.

– Иначе говоря, - совсем тихо произнес любимец, - вы хотите, чтобы в Эльберфельде все оставалось так, как было всегда.

– Да, пусть останется все по-прежнему, лишь бы не братоубийство...

Энгельс резко повернулся на каблуках, молча прошел несколько шагов в глубь зала, возвратился назад и сказал:

– Если память мне не изменяет, учитель, Полиник выступил против брата Этеокла и привел свои войска к семивратным Фивам лишь потому, что Этеокл незаконно захватил власть в этом городе.

– У вас прекрасная память, - кивнул седой головой Ханчке.
– Так оно и было. Но все равно ваше стихотворение не оправдывало Полиника, оно рисовало кошмар братоубийства.

– Да, верно. Но я уже сказал, - в голосе Энгельса проскользнула жесткость, - что не в восторге от своего давнего-предавнего сочиненьица, хоть оно и на греческом языке. А главное, не кажется ли вам, доктор Ханчке, что власть, которая до позавчерашнего дня правила в Эльберфельде, неизмеримо более незаконная, чем власть Этеокла в семивратных Фивах?

– Мы не смеем об этом судить!
– замахал руками учитель.
– И у вас нет никаких доказательств ее незаконности.

– Вы ошибаетесь, дорогой доктор Ханчке, доказательств множество. Но я приведу лишь одно, может быть особенно убедительное для вас.