Эоловы арфы
Шрифт:
— И это все?
— Еще я пытался подъехать к Ремпелю. Ведь, кажется, не прошло и трех лет, как он носился с планом основания коммунистического издательства, с намерением опубликовать наши сочинения. А сегодня Рудольф Ремпель человек с плотно застегнутыми карманами… Но все это, дорогой Фридрих, теперь уже не имеет большого значения.
— Как не имеет? — удивился Энгельс. — А на что мы будем издавать газету?
— Мы не будем больше издавать газету, — мрачно проговорил Маркс.
— В чем дело? — Энгельс невольно подался вперед.
— Дело, во-первых, в том, что, как и следовало ожидать,
Энгельс взял листок, развернул и прочитал:
"Королевскому полицей-директору г-ну Гейгеру, здесь.
В своих последних номерах "Новая Рейнская газета" выступает все более решительно, возбуждая презрение к существующему правительству, призывая к насильственному перевороту и установлению социальной республики. Поэтому ее главный редактор доктор Карл Маркс должен быть лишен права гостеприимства, столь оскорбительно им нарушенного, а так как им не получено разрешение на дальнейшее пребывание в землях прусского государства, ему должно быть предписано покинуть таковое в течение 24 часов. В случае, если он добровольно не подчинится предъявленному ему требованию, он подлежит принудительному препровождению за границу.
Кёльн, 11 мая 1849 г.
Королевское окружное управление
Мёллер"
— Наглецы! — сквозь зубы прошептал Энгельс. — Они все-таки смеют подходить к тебе как к иностранцу!
— И не только ко мне, — горько усмехнулся Маркс. — Веерту и Дронке тоже предписано покинуть Пруссию, как лицам, не имеющим прусского подданства. Ну а если добавить, что против Фердинанда Вольфа и против Лупуса возбуждаются судебные дела, а взятый под стражу Корф все еще в тюрьме и его отказываются выпустить под залог, то станет совершенно ясно газете пришел конец.
— А чем ты объясняешь, что решение, принятое одиннадцатого, они довели до твоего сведения только шестнадцатого?
— Очевидно, объяснение тут может быть только одно, — развел руками Маркс. — Они отважились на это лишь после того, как подавили восстание в Эльберфельде, окружили мятежный Изерлон и наводнили войсками всю Рейнскую провинцию. Теперь наша очередь… Если бы не твое участие в эльберфельдском восстании, которое ты, несомненно, сумел поддержать и продлить на несколько дней, то, конечно, это распоряжение, — Маркс тряхнул правительственной бумагой, — я получил бы гораздо раньше.
— Да, дело обстоит, видимо, именно так, — согласился Энгельс. — Но какая подлость! Формально они не закрывают газету: пусть, мол, выходит, если может, когда у нее не останется ни одного редактора…
— Но мы не сдадим позиции так просто, — сказал Маркс. — Я к тебе прямо с заседания редакционного комитета. Мы решили дать последний бой выпустить специальный и особенный прощальный номер.
— Это должна быть бомба! — загорелся Энгельс.
— Уже распределили, кто что сделает. Я напишу передовицу, где расскажу о политической расправе с газетой и кратко обрисую общее положение в Германии и Европе. Фрейлиграт взялся сочинить прощальные
Энгельс задумался.
— Видишь ли, — сказал он через несколько мгновений, — участие в эльберфельдском восстании растревожило меня, разбудило тоску по настоящему большому революционному делу, по такому, как в Венгрии, например…
— Вот и отведи душу пока хотя бы на бумаге, — перебил Маркс, — напиши обзор событий венгерской революции. А кроме того — небольшое прощальное слово к рабочим Кёльна. Опираясь на опыт Эльберфельда, предостереги их от преждевременного выступления. Сейчас оно бессмысленно.
— Бессмысленно? — раздался голос Даниельса. — Что бессмысленно? Это слово сегодня преследует меня весь день.
— Ах, проснулся! — наконец-то в полный голос воскликнул Энгельс, вставая. — Более чем бессмысленно спать, когда у тебя в доме гости.
— Да, да, извините. — Дагшельс тоже встал, пожал руку Марксу и сел на место Энгельса.
А тот, сделав несколько шагов по кабинету и снова подойдя к дивану, с улыбкой проговорил:
— И уж совсем нелепо, дорогой мой, скрывать от нас, что твоя жена ждет ребенка.
— Как? Это правда? — радостно изумился Маркс.
Даниельс виновато молчал.
— Это же здорово! — воскликнул Маркс. — Поверь мне, отцу троих детей.
— Да я и рад, — смущенно улыбнулся Даниельс. — Хотя прекрасно понимаю, в какой ужасный мир придет наш ребенок.
— Есть в этом мире при всем его несовершенстве и хорошие вещи, вставил Энгельс.
— Я тоже так считаю, — поддержал Маркс.
Даниельс промолчал. Он, видимо, был в нерешительности. Но через несколько мгновений, поколебавшись, все-таки проговорил:
— Я тут высидел некое сочиненьице с философским замахом… Хочу вас попросить прочитать.
— С удовольствием, — тотчас отозвался Маркс. — Только попозже.
— Так вот там, в этом сочинении, я прихожу к выводу… Раз люди связаны друг с другом прежде всего посредством производства своих материальных жизненных потребностей, то совершенствование индивида возможно только через совершенствование материального способа производства и общения и покоящихся на нем общественных институтов…
— А поскольку революция, — нетерпеливо перебил Энгельс, догадавшийся, куда клонит Роланд, — не смогла усовершенствовать способа производства, не улучшила общественных институтов, то, следовательно, не может быть речи ни о каком совершенствовании индивидов, в том числе маленького Даниельса, который через несколько месяцев придет в этот ужасный мир. Так?
— Так, — подтвердил Даниельс. — И это меня страшит.
Чувствуя, что Энгельс может сейчас слишком увлечься спором, понимая, что разговор этот не ко времени и не к месту, Маркс только сказал:
— Роланд, кое в чем ты прав, но в целом твое рассуждение, твой вывод механистичны, в действительной жизни все сложнее, там больше диалектики.
Поняв опасения Маркса, Энгельс подавил свое желание поспорить и перевел разговор на другое.
— Если бы я знал, что Амалия беременна, — сказал он, — я ни за что не стал бы скрываться в твоем доме.