Эпизод
Шрифт:
и одного патрона хватит, а пять других могут быть раньше, как выражаются в афишах, - для почтеннейшей публики... Во всяком случае, это возможности серьезные и они придают определенный тон моему настроению.
Так ли уж, в самом деле, я одинок?
* * *
Новый день и как будто бы последний. Действительность напоминает. Утром, после поверки, около камеры моей зашаркали шаги, загремели ключи. Но, так как было утро и даже в проклятый острог день заглянул бодрящим и свежим светом, я не почувствовал никакой тревоги. Дверь отворилась,
И вот, недавно, когда потухал короткий вечер и огненным плакатом отпечатало солнце на стенке окно с решоткой, лязгнул замок и служащий арестант, вместе с ужином, протянул мне книгу.
Я помню его любопытные, чорт возьми, как у всех, глаза. Надзиратель быстро захлопнул дверь, и я не успел ничего спросить.
Однако, начальник тюрьмы - любезен. Прислал приложение к "Ниве" за 1890 год. Немного запоздало, для нашего, 1919 г. Машинально я раскрыл книгу и сразу впился глазами. На внутренней стороне обложки, торопливо и неразборчиво была свежая, как мне показалось, карандашная надпись: "Товарищ из барака N 7, (это - номер моего барака), шлем извещение, что прошлой ночью взяты и казнены десять наших товарищей. Будь прокляты убийцы. Есть сведения, что этой ночью...". Надпись оборвалась.
Я перелистал всю книгу, пересмотрел все строки, отыскивая продолжение и не нашел. Что-то, видимо, помешало моим неизвестным друзьям. А, может быть, провокация? Я с презрением посмотрел на дверь. Не испугают. Но... кому это было бы нужно?
Разве в моем положении недостаточно ясности, чтобы понадобилось прибегать к каким-то намекам?
Нет, писал не враг.
Надо приготовиться. Я принимался ходить по камере и, замечая, что непроизвольно ускоряю шаг, - садился. И думал тогда о замерзшей речке, о лучезарных, голубых и бесконечно-дорогих глазах... Мне становилось грустно и отрадно. Спокойная и мудрая смягченность осеняла душу. И незаметно подкралась ночь и все укутала глубоким, нехорошим мраком.
Теперь я мог писать лишь ощупью. Я часто отрывался от бумаги и начинал ходить. Как мне хотелось бы сейчас увидеть всех товарищей. Хоть на одно короткое мгновенье посмотреть их лица. Ну, а ее я не хотел бы видеть. Я говорю неправду - конечно бы, хотел. Всей силою хотел! Но только так, чтобы она меня не замечала. Иначе... это был бы ужас...
Какая тишина.
Я думаю, в таком безмолвии легко сойти с ума.
А интересно, больно или нет, когда тебя расстреливают? Вероятно - нет.
Но вот, когда начнут прикалывать штыками - это гадость...
Живое, мягкое и теплое тело. И железный, туповатый, твердый штык...
Как несовместимо... Однако, совмещают. Таинственно: расстреливают.
Даже говорят на воле об этом шопотом. Где?
– Неизвестно. Кто? Неизвестно.
И
Нет, брат, с такими удобствами не умерщвляют. Это - может быть, комфорт смертника XXII столетия, когда высокопросвещенная цивилизация вспомнит и о его печальной камере... Однако я чувствую, что совсем забыл о ремне и кирпиче... Ремень?
– К чорту. Разумом верю, а существом своим не слышу смерти. Ведь только уверившийся в ней надевает на шею петлю... Кирпич? Другое
дело. Дело настроения. Но, мне кажется, я сейчас настроен слишком серьезно, чтобы думать о таких пустяках.
Но как неприятно молчит темнота...
Мне все-таки очень, очень тяжело...
...............
На этом записки Баландина обрываются.
* * *
Четверо офицеров возились с пулеметом. Неладилось в замке. Один разлегся на полу и снизу, морщась и раздражаясь, завинчивал какой-то болт.
Молоденький безусый прапорщик тоскливо отвернулся на окно.
Он боялся. Старался нарисовать себе - как это будет. Улицы, дома, люди - все, как всегда. А вот, если не остановить, не предупредить, то случится непоправимое. Будет страшная боль, кровь... Брр... морщился.
Ах, кто бы остановил течение времени, кто бы всесильный удержал, пока еще не поздно? И другие - все хмурые такие, посеревшие...
Зазвенели шпоры, в казарму вошел Полянский. Черные усы закручены вверх, румяный с мороза, руки в карманах.
– Что вы возитесь, господа? Дайте-ка...
Присел у машины, среди расступившихся офицеров.
Один взгляд - и понял.
– Поверните. Еще... так. Теперь нажимайте. Вошло?
Пружина щелкнула - все было в порядке.
Встал довольный, улыбнулся в ус.
И все повеселели, и молоденькому прапорщику теперь уже не было страшно.
Деловито, энергично - несколько приказаний. Всем дело дал, всех занял.
Некогда думать о ерунде.
– Через полчаса вернусь!
Входил в свое крыльцо:
– Немного перекушу, а там: - усилить караулы... послать разведку пропасть дела! Жена, - шутливо крикнул, бросил на рояль фуражку.
Нырнула голова прислуги из двери:
– Они в спальне, - и исчезла.
"Что такое? Чудно..."
Как был, в пальто, прошел в спальню.
Это... чужая? Платье женино, а лицо не ее... Упало сердце, в непонимающем испуге.
– Что с тобой? Маруся?!
Мария Николаевна глядела в пол, молчала.
– Ты... не здорова?
Подбежал, хотел взять руку - она отдернула и отступила.
– Да что же?
С гримасой боли оторвалась, выдавила слова:
– Я давно собиралась сказать тебе... вам, что я больше не могу быть вашей женой...
– Ну... нет, - остолбенел Полянский и сам для себя незаметно упал-сел в кресло.