Эпизод
Шрифт:
Закурил, затянулся махоркой, дунул на лампу и, не раздеваясь, как больной, лег на кровать. Было темно, и ярким, серебряно-синим квадратом смотрело окошко на лунный двор, на калитку.
Опять горели мысли, жгли голову, отгоняли сон.
"Пропал я, - думал он, - и никто не заступится. Никто..."
С такой холодной очевидностью это сделалось ясным, - таким безгранично одиноким и заброшенным он себя ощутил, что стало страшно, как человеку, заблудившемуся в тайге.
С ним-то кто? Кто?
Там - в сопках - партизаны. Их травят, как и его. Еще дальше, где-то в фантастическом царстве - устроенные люди. Советская Россия. Как далеко до этого царства!.. Полететь бы... Ведь таких, как он, не один. В десятках городов тысячи людей мечтают и томятся по лучшем мире... Почему нельзя улететь? А здесь, в этом городе, в тюрьме, разве не сидят сейчас люди, не думают, что их завтра, может быть, сегодня поведут на горку?
– Много, - жмурил он глаза, - много нас... Почему же? Нет, - внезапно вскочил, - завтра уйду. По тракту, по снегу - замерзнуть лучше...
Вспомнил приятеля, Ваську Канавина, слесаря, расстрелянного недавно, и повторил:
– Замерзнуть лучше. Возьму в лавке рукавицы, шубу... у хозяйки хлеба. Жалко - катанки худые...
Опять лег, опять свернул папиросу, и рдяный уголь язвил темноту.
Поднялся, одел полушубок, шапку и вышел в сени. Открыл дверь заскрипела. Вольный свет кругом - беги, куда хочешь. Почему стоишь?
И сейчас же у ворот хрустнули шаги.
Синяя тень пала на снег через подворотню.
Архипов скакнул за порог и сунулся за угол.
Калитка визгнула, брякнула кольцом, отворилась. Осиянная блеском луны вынырнула рослая теневая фигура и остановилась в раскрытой калитке.
И уже эта секундная остановка сказала Архипову все, и он, задрожав, прижался к стенке.
А тот, человек или призрак, пошел медленно, осторожно.
Слышно - подходит.
Близко, за углом.
Как часы в комнатушке, стучит под полушубком сердце, только чаще, чаще...
У двери, должно быть, остановился. Слабо пискнула дверь.
Опять молчание.
Косо, безумно, вниз поглядел Архипов. Под ногами куча наколотых дров, тускло светит топор - отдыхает.
Сами потянулись руки, бережно за топорище взяли - выпрямляется Архипов. Топор проснулся - ртуть раскаленную в кровь человеку налил, щеки коснулся, друг холодный...
Идет.
Подходи, подходи!
Спиной к бревнам - дома, стены помогают!
Тень из-за угла лизнула снег и удлиняется. Вот он, черный человек рядом. Повернул затылком, на забор уставился...
Должно быть, раньше высоко Архипов топор поднял, потому что теперь человеку в голову без размаху его всей силой грохнул...
Топорище едва удержал...
Крякнул черный и грузно носом в снег плюхнулся...
Растянулся
С полдвора отбежал Архипов - оглянулся.
Лежит, только пятками подрыгивает...
Улица - направо и налево. Куда желаешь?
Голоса. Вот рядом, из-за крыльца, подходят. Куда?
Скользнул в крыльцо, в темноту. Нащупал дверь - отворил.
Жилым теплом пахнуло. Ступил.
Знакомый голос из-за перегородки:
– Кто?
Слабо:
– Я...
Щель осветилась, дверца распахнулась - Баландин со свечей. Хмурясь, присматривается. Глаза круглые стали и... палец к губам.
За плечи и в комнатку.
– Молчи!
Понял...
* * *
Тусклый рассвет. Всю ночь не спит Михайловка, последняя деревушка перед Логовским. Чернеют избы и белыми крылами свисают с крыш наносы снега. Из синей морозной мглы рассвета кровавыми глазами смотрят окна сборни, освещенные лучиной. Тревожно надрываются собаки, и дребезжит труба сигнала к сбору.
Изба, где ночевал Орешкин, превратилась в штаб. Исчезли и детишки и хозяйка, исчез уют жилого дома. Ежеминутно хлопают дверьми и бегают солдаты в желтых полушубках.
Одетый, в полной амуниции сидит Орешкин за столом и допивает чай.
Он зол и раздражен.
Болит с похмелья голова, всю ночь его кусали блохи и клопы, а староста не выполнил наряда, и вот уж семь часов, а нужных лошадей все нет. Он рано утром вызвал мужика, за деланным испугом, наверное, скрывающего большевистскую личину, и заявил ему, что если в 8 часов не будут готовы кони, он выпорет его. Из донесения знал, что старосту уже пороли.
В комнату вошел озябший прапорщик.
– А лошадей все нет, - пожаловался он.
Орешкин холодно и долго посмотрел...
– Н-ну, хорошо...
– и, зловеще: - Идемте. Так? Мать вашу...
Прапорщик почти бежал за ним, стараясь поспевать.
– Вы... так? Ну, покажу!..
Неслыханная дерзость - отказ отряду в лошадях, в двенадцати верстах от будущего боя... Насмешка обнаглевших мужиков.
Он шумно ворвался на сборню.
Солдаты вскочили с мест. У печки, сгорбясь, стоял седой длиннобородый мужик и плакал.
– Он староста?
– свирепо рявкнул Орешкин.
Мужик испуганно повернулся.
– Ваше... благородие...
– залепетал он и, непривычные, такие жуткие, катились слезы по морщинистому, коричневому лицу...
– шестьдесят лет ведь... а меня, как мальчонку... Ваше благородие, нет у нас больше коней...
– Пороть его, мерзавца, - затрясся Орешкин, - до смерти пороть!
Стоявший солдат дико, с боку покосился на офицера.
Фельдфебель - во фрунт, под козырек, подбородок прыгает: