Эпоха больших надежд
Шрифт:
Я бы сказал, что до 2022 именно нулевые имели образ более или менее идеальной, замечательной, благополучной России. Но сейчас будет все больше и больше попыток вспоминать не столь давние времена — и образ благополучных нулевых как некий конструкт может распасться. Все будут вспоминать двухтысячные в более широком масштабе — с 2000 по 2022 год.
Ольга Малинова, политолог
Логично предполагать возникновение ностальгического отношения к нулевым. Почему? Потому что период «долгих нулевых» совершенно точно заканчивается 24 февраля 2022 года.
Я делала исследование медийного дискурса на предмет того, как трансформировалась память о девяностых после 24 февраля. В этом исследовании у меня оказалось больше представителей нелиберальных групп, потому что либеральный дискурс оказался вне публичного поля, а я делала исследование именно на легальном материале. Оказалось, что для людей с разными политическими установками —
Могут ли сейчас возникнуть ностальгические чувства по периоду нулевых? Для этого есть предпосылки. Определенный период действительно закончился, и люди начинают на него оглядываться. Вообще, людям несвойственно думать: «Черт возьми, мне сегодня лучше, чем вчера». Людям больше свойственно понимать: «Ох, хорошо-то уже было. А я, оказывается, не заметила!»
Будет ли это ностальгическое чувство массовым? Я не знаю, я не готова этого утверждать. Как говорит теория социальной памяти, наши персональные воспоминания опираются на смысловые конструкции, которые мы дискурсивно осваиваем, то есть разделяем с другими людьми. Здесь очень многое зависит от процесса, который сейчас идет и непонятно, чем закончится. Мы не знаем, когда и каким образом закончится этап, который начался 24 февраля 2022 года. Мне кажется, что ностальгия как общественный феномен сейчас уже начинает формироваться. Но полноценно она сформируется только тогда, когда у нас появится некоторая определенность относительно вот этой фазы (периода с 24 февраля 2022 года — прим. составителей). Без этой определенности, без понимания, как рассказывать эту историю, у нас останутся только личные ностальгические воспоминания, а с общественной конструкцией это будет сложно связать.
5.3. Что будет с этим трендом дальше?
Александра Колесник, историк
Ностальгия по нулевым только начинает формироваться и, действительно, мы видим проявление этого интереса в разных культурных формах: в моде, в музыке, в кино и сериалах. Но большой вопрос, будет ли этот интерес таким же устойчивым, как интерес к советским или девяностым годам. Распад СССР практически сразу спровоцировал массовый и очень разный интерес к советскому времени, о чем писала антрополог Светлана Бойм. Переживания из-за распада, особенно на фоне второй избирательной кампании Ельцина (мягко говоря, не самой популярной) вызвали настоящую ностальгию по СССР. Особенно по семидесятым годам, которые по сравнению с девяностыми казались гораздо более стабильным временем. Сейчас все будет сильно зависеть от политической ситуации в стране — но вполне вероятно, что в ближайшее время более сытые и стабильные нулевые, особенно их середина, будут вызывать все большую ностальгию.
Насколько сильно ностальгия по нулевым будет отличаться, например, от ностальгии по девяностым? На мой взгляд, может очень сильно. Как именно она будет отличаться? Тут можно сослаться на разные исследования ностальгии по девяностым, которые стали появляться во время пандемии. Для исследователей это тоже очень-очень новое время. Ольга Юрьевна Малинова в своей свежей статье, посвященной репрезентации девяностых в современных российских музеях, отмечает, что сейчас девяностые несут интерес как время новых антропологических опытов. И зумеры, и более старшие поколения чувствуют этот интерес, когда приходят в Ельцин Центр или другие современные музеи и видят там магнитофоны, видеокассеты, старые камеры, фотоаппараты — все, что было экзотикой для позднесоветского человека. В случае с нулевыми предметом ностальгии скорее становятся элементы одежды, причесок, каких-то цветов или мелодией. Что еще может стать репрезентацией нулевых — это интересный вопрос. Но мне кажется, что в ближайшее время мы начнем замечать все больше разных проявлений. Особенно на контрасте с повседневной ситуацией, когда из привычных потребительских практик могут уйти, например, поездки за границу.
Если вернуться к сравнению с ностальгией по девяностым, то, помимо новых товаров, девяностые рассматриваются как пространство возможностей и свободы, которой не было в позднесоветском времени. Но с началом нулевых эта свобода потихоньку трансформируется. Это связано с приходом Путина к власти, с Бесланом и другими громкими террористическими актами. Власть начинает работать над тем, чтобы полностью контролировать
Могут ли эти обращения к стабильным нулевым стать критикой современной ситуации в России? Мне кажется, могут. Но вот вопрос — как? Для определенной части аудитории ностальгия по нулевым — это набор мифов и образов, к которым просто приятно возвращаться. Такая невинная ностальгия по музыке или фильмам в конечном итоге может считываться и как критика современности, и, наоборот, как лояльность текущей власти.
Россия в конце нулевых и в начале десятых позиционировалась как молодое демократическое государство, которое встраивается в общемировые процессы, выстраивает отношения и с западными, и с восточными партнерами. Интересно посмотреть, насколько этот образ будет критиковаться или подчищаться в официальных публикациях и в политической риторике. Потому что это противоречит тому курсу, который страна взяла сейчас. И здесь тоже появляется широкое пространство для ностальгии по открытой миру России нулевых — и, соответственно, для критики текущего политического устройства. Но одновременно появляется такое же широкое пространство для критики того, какой Россия была раньше, — и для поддержки того, какая она есть сейчас.
Юлиан Баландин, преподаватель НИУ ВШЭ, политический аналитик
У российского государства есть большое количество рычагов влияния на медийное поле и общественное настроение. И я думаю, что в ближайшие годы российские власти будут формировать позитивный образ двухтысячных, вычленяя из того времени все самое лучшее, — и даже будут обосновывать этим некоторые текущие решения. На мой взгляд, нулевые будут позиционировать как доказательство того, что централизация власти, концентрация ресурсов, усиление позиций государства в отношениях с обществом, бизнесом и региональными элитами — все это было правильным решением. Ведь в двухтысячные все это привело к тому, что экономика росла, все было благополучно, все были счастливы. На самом деле, двухтысячные заложили некоторый фундамент для того, чтобы Россия сейчас могла претендовать на переустройство мирового порядка и на создание того самого «многополярного мира», которого все никак не получается достичь.
Некоторые политологи (например, Владимир Гельман) считают, что реформы двухтысячных — это классический пример авторитарной модернизации. И логика у текущей элиты такая: если у нас все так замечательно получалось в двухтысячные, почему не может получиться в двадцатые? При комбинации каких-то факторов, приложив какие-то усилия, мы сможем это повторить — нулевые вернутся, и мы заживем стабильно и благополучно. Двухтысячные пришлись на период доминирования политической элиты, которая остается сейчас, и это позволит ей обосновывать более или менее сложившиеся политические тенденции, соотношение политических и общественных сил, легитимизировать текущий негласный общественный договор между государством, бизнесом и обществом.
Наверное, часть зумеров поверит в эту логику, и это будет один сегмент общественных настроений. У них будет соблазн в очередной раз делегировать задачу возрождения и развития государству. Они могут сказать: «Я помню, что в двухтысячные Кудрин с Грефом все разрулили, провели реформы и было хорошо. И у нас ведь все еще есть и Кудрин, и Греф! Значит, эта замечательная элита нам и поможет. Зачем переживать?».
Но будет и альтернативный взгляд — двухтысячные будут восприниматься как нечто совершенно противоположное текущим временам. Соответственно, чтобы вернуться в эти самые замечательные двухтысячные, наоборот, необходимо что-то радикально изменить и пересмотреть. Тогда, может быть, будет появляться все больше и больше вопросов о том, какими на самом деле были предпосылки роста двухтысячных и почему уже в десятые мы не видели роста экономики в 5%. А еще — какие изменения происходили в десятые и в двадцатые годы, что мы все больше отдалялись от возможности триумфально повторить эти самые нулевые. Эта часть зумеров может почувствовать потребность в том, чтобы приложить какие-то усилия. Это может быть рост запроса на политическое участие и желание изменить систему изнутри. Это может быть желание через образовательные институции реализовать себя в науке или еще в чем-то. Когда мы хотим что-то поменять, у нас должен быть план или проект. Другими словами, какой-то образ будущего. И двухтысячные как раз могут стать подсказкой, частью этого образа. Зумер может подумать: «Смотрите, была такая эпоха в российской истории, я ее помню из детства, было очень круто. Давайте подумаем, как вернуться туда, как это повторить?» Но потом выяснится, что парадоксальным образом двухтысячные очень похожи на текущие времена — в первую очередь с точки зрения базовых политических факторов. Я думаю, будет борьба этих двух нарративов, и пока сложно спрогнозировать, какой из них победит.