Эпос о бессмертном Ивановиче

Не успел Иванович понять, что происходит, и, внезапно появившись на свет, заорать во всю мощь наполнившихся воздухом легких, как его, трясущего от негодования крошечными кулачками, уже обтирали чистыми тряпками два заботливых ангела в белом, прежде чем перерезать пуповину и вручить матери, босыми ногами ступая по райским облакам спускавшейся с небес в окутанный голубой дымкой загадочный мир человеческий прижав к груди задышавшего ровно Ивановича, шевеля розовыми пальчиками доверчиво прильнувшего к матери в похожем на явь сновидении, с каждым мгновением все больше превращавшемся в реальность, и удивляясь продолжению волшебного сна, задрыгав от восторга ножками, лопнувшим в беззубом рту пузырем он насмешил отца, улыбкой, собравшей добрые морщинки в уголках небесного цвета глаз, в то безоблачное утро кого-то очень напоминавшего, а может, Ивановичу так только показалось, ведь человеку свойственно ошибаться, но это, должно быть, к лучшему, и начав быстро расти, а других дел у него не было, однажды, выпущенный погулять, с яблоком в руке, в широкополой соломенной шляпе и коротких штанах похожий на свободного от предрассудков путешественника, обнаружив за огородами тропинку, ведущую в небо, он хотел дойти до самого солнца, да помешала канава, и не заметив, как пролетело семь лет, Иванович собирался жить дальше, но началась война и забежавшего на минуту попрощаться отца увезла торопившаяся на фронт машина, распугав купавшихся в луже голубей, так взбрыкнувшая на ходу задними колесами, что с обернувшегося и, что-то прокричав, вскинувшего кулак отца едва не слетела фуражка, а на следующее утро, услышав по радио о всеобщей мобилизации, Иванович снял со стены охотничье ружье, набил карманы пряниками и, нацарапав печатными буквами записку, что ушел на войну и вернется не скоро, очутившись на улице, только он с озабоченным выражением лица поинтересовался у выносившей белье соседки, где берут в солдаты, как, схваченный за шиворот, перед самым своим носом он увидел здоровенный кулак:

– Вот где, —

и, хотя можно было повежливей объяснить, что таких, как Иванович, в солдаты не берут, ничуть не расстроившись, он вновь почувствовал себя счастливым человеком, проблемы которого разрешились сами собой, ведь куда лучше дожидаться матери, с утра отлучившейся за молоком для годовалой сестры Капли, чем идти на войну, но его иллюзии развеялись как дым, стоило Ивановичу испытать на собственной шкуре, что такое бомбежка, прячась от которой в погребе, он был не рад, что родился на белый

свет, и начал задумываться о смерти, но, привыкая к воздушным налетам, военному положению и слухам, что враг приближается, он оглянуться не успел, как промелькнуло лето, а в конце августа, когда стало ясно, что город сдадут – уже видна была на западе пыль от наступавших немецких танковых колонн, с болтавшейся у ног котомкой Иванович вышел из дома и, проклиная толкавшийся в спину медный чайник, стараясь не отставать от матери, с Каплей в одной руке и чемоданом в другой быстро шагавшей впереди, поспешил на железнодорожную станцию, где на узком перроне томились в ожидании поезда взрослые с детьми, корзинами, баулами и запеленатыми в одеяла младенцами, капризно хныкавшими, опасаясь вражеских бомбардировщиков, и усевшись на чемодан матери, удивляясь кружившим над станцией голубям и воробьям, купаясь в пыли и радуясь солнцу беззаботно чирикавшим, будто и не было никакой войны, погрозив кулаком одному наглому мальчишке, прячась за спинами взрослых пускавшему солнечного зайчика, не успел Иванович пожалеть, что прихваченное в дорогу круглое зеркальце лежит на самом дне котомки, откуда его трудно достать, как вдруг раздалось: "фух, фух, фух" и, громко сопя от недовольства, черный как уголь паровоз подал на запасной путь состав, и пришлось Ивановичу потолкаться, занимая места для себя и матери, и едва, лязгнув сцепкой вагонов, поезд тронулся, прильнув к окну, он замер с разинутым от удивления ртом, сквозь мутное от пыли стекло наблюдая, как все, минуту назад казавшееся реальностью, превращается в сновидение, и это странное чувство, что жизнь – это сон, так врезалось в память Ивановичу, что много лет спустя, всматриваясь с позолоченного рассветом морского берега в лазурную даль, как наяву, он вновь видел за окном неспешно тащившегося в эвакуацию поезда поля неубранной пшеницы, столбы подпиравшего небо на горизонте черного дыма, отражавшиеся в реке облака и сидевшую напротив толстую женщину, державшую на коленях клетку с курицей, следившей за каждым движением Ивановича, под мерный стук колес начавшего клевать носом, и очнувшись от толчков задергавшейся лавочки, решив, что уже приехали, он хотел протереть заспанные глаза, да так и застыл с поднятыми кулаками, на всю оставшуюся жизнь запомнив раздавшийся по вагону тяжелый вздох, похожий на многоголосый стон, смешавшийся со звоном брызнувших стекол и грохотом посыпавшихся с верхних полок чемоданов, корзин и человеческих костей, перемолотых ливнем горячего свинца, дохнувшего холодом смерти на ошеломленного Ивановича с такой внезапностью, что, боясь пошевелиться, он сидел ни жив ни мертв, вытаращившись на зиявшие в крыше вагона дыры, в которые заглядывали радужные лучики солнца, и, хотя Иванович был почти уверен, что все это ему снится, очнувшись от прикосновения маленького перышка, отделившись от плывущих в воздухе куриных перьев, плавно опустившегося ему на ладонь, схватив чайник и поторапливая мать, в толкотне пробиравшуюся к выходу с закапризничавшей Каплей, он так спешил, что из-за болтавшейся у ног котомки замешкался в тамбуре, и выпрыгнув наконец из вагона, догоняя мать, споткнулся и кубарем скатился с железнодорожной насыпи за мгновение до того, как, пронесшись над землей ревущей черной тенью, дракон с разинутой красной пастью сбросил на убегавшего Ивановича бомбу, а когда все стихло, дым от взрыва рассеялся и двери в рай с ангельским звоном приветливо распахнулись, увидев, как его мать с Каплей в одной руке и чемоданом в другой поднимается в небо, превращаясь в черную точку, постепенно исчезавшую в облаках, решив последовать за матерью, Иванович готов был превратиться в порхавшую у кончика его носа бабочку, как та сама вдруг превратилась в небольшого мальчишку с белыми крылышками на спине и задумчивым, как у всех ангелов, лицом, разглядеть которое Ивановичу не удалось – ангел исчез, растворившись в позолоченном воздухе, и в тот же миг ярко сиявшее солнце в глазах Ивановича погасло, а некоторое время спустя, очнувшись в палатке для легкораненых отступавшего с фронтом военно-полевого госпиталя, оглохший после перенесенной контузии, он не услышал ни собственного голоса, ни артиллерийской канонады за рекой, и не узнав себя в маленьком круглом зеркальце, он бы не вспомнил, как его зовут, не окажись при нем справки о том, что Иванович является бессмертным, пока война не закончится, с синей в углу круглой печатью и чьей-то размашистой подписью, подтверждавшей подлинность документа, к сожалению, не сохранившегося у Ивановича, много лет спустя, выйдя на пенсию по состоянию здоровья, переехав в Крым и поселившись в доме с видом на море, часто вспоминавшего прожитую жизнь, промелькнувшую, как одно удивительное мгновение, о котором ничего плохого он бы не мог рассказать, вслушиваясь в предрассветную тишину, спускаясь с гор замиравшую под скороговорку камней, сорвавшись с кручи, нырявших у обросших мидиями валунов в кружевную пену прибоя, лениво накатывая на глянцевую от загара гальку напоминавшего Ивановичу, что, не будь у него этой необычной справки о бессмертии, он бы давно уже отдал богу душу под рев ураганов, заунывную молитву песчаной бури или неумолкающую какофонию джунглей в какой-нибудь экзотической стране, кишащей ядовитыми змеями, тропическими болезнями, москитами, религиозными фанатиками и террористами, каждую ночь менявшими позиции в надежде подкараулить возвращавшийся на аэродром МиГ Ивановича, в кабине истребителя не раз слышавшего предупреждавшее об опасности ангельское пение, в отличие от бессмертия, молчавшего в тот воскресный день, когда после дюжины банок выпитого на коралловом пляже пива Ивановича едва не сожрала акула, которую он принял за дельфина, не разглядев на рассекавшей волны лоснящейся спине акулий плавник, а был еще случай, когда бессмертие даже не намекнуло, что его могут утащить на дно крокодилы, сквозь мутную толщу воды следившие за каждым движением Ивановича, надумавшего порыбачить и, взяв напрокат удочку, расположившись на краю деревни, изнывая от жары, с завистью поглядывавшего на макак, в тени пальм ловивших рыбу с коряг на собственные хвосты, и незаметно перенесшись мыслями в Подмосковье, вспоминая морозное утро, скрипящий под ногами снег, вьющийся из трубы на крыше проходной сизый дымок и утонувший по пояс в сугробах лес с отполированной рассветом лыжней, наблюдая за переходящим вброд реку нагруженным домашним скарбом стадом тощих коров с выпиравшими, как шпангоуты кораблей, ребрами, Иванович не подозревал, что его жизни угрожает опасность, и если бы не погонщики, начавшие бить изо всех сил по воде длинными палками, выразительными жестами показывая чужестранцу, чтобы тот немедленно убирался, и не прибежавшие из деревни дети, похожие на маленьких чертиков, схватив за руки недоумевавшего Ивановича, оттащившие его от воды, то, как знать, чем бы закончилась для него эта рыбалка, ведь о кровожадности крокодилов его уведомляли заранее в посольском городке, на аэродроме, в гостинице и предупреждали местные крестьяне – бесхитростные и приветливые люди, никогда не видевшие телевизоров и, может быть, по этой причине всегда исполненные оптимизма, ради скудного заработка трудившиеся на рисовых полях, а по воскресеньям, нарядившись в яркие одежды и всей деревней усевшись на берегу океана мечтавшие о чем-то своем, до наступления темноты всматриваясь в синее марево на горизонте, не имея представления о бессмертии Ивановича, после командировок в пустыни, джунгли и горы не колеблясь согласившегося отправиться военным советником в одну удивительную страну – настоящий рай для ценителей экзотики, с голубыми озерами в жерлах заснувших вулканов, коралловыми пляжами, невыносимой жарой и такой напряженной внутренней политической обстановкой, что, не доехав до аэродрома, он мог быть отравлен в гостинице подсыпанным в пищу ядом, взорван на многолюдном рынке перегревшимся на солнце фанатиком или подстрелен снайпером, однажды, целясь в Ивановича, из-за преломившегося в оптике раскаленного воздуха промахнувшимся, послав пулю в брызнувшую осколками каменную стену, прячась в тени пальм окружавшую резиденцию короля, охраняя дворец которого, Иванович не раз проносился на своем МиГе над акваторией залива, шнырявшими вокруг буровых вышек патрульными кораблями, катерами береговой охраны, снующими между островами тихоходными паромами, парусами рыбацких джонок, отдыхавшими у пирсов буксирами, украшенными пальмами площадями с бронзовыми королями на конях, утопавшими в зелени белоснежными виллами с голубыми бассейнами и сверкавшими, как миллион солнечных зайчиков, небоскребами, возвышавшимися над рынками, запруженными велорикшами центральными улицами и трущобами, соваться в которые было так же опасно, как оказаться на прицеле у ядовитых жаб, плевавшихся без предупреждения зеленой слизью, превращавшей человека в зомби, или, не выходя из бунгало, стать жертвой ползавших, прыгавших и бегавших по стенам тварей, в зловещих названиях которых угадывались их враждебные намерения, такие же как у ядовитых змей, прячась в траве, с наступлением ночи приползавших из джунглей к гостинице поужинать свежей крысой и напиться кишащей невидимыми микробами воды, подхватить с которой чуму, холеру или желтую лихорадку Ивановичу было так же просто, как подавиться шевелящимся мясом жареных тарантулов, задохнуться в угарном дыму поджигаемых повстанцами бамбуковых зарослей или наступить по неосторожности на противопехотную мину, не успев помочиться в канал, вырытый за разбитой колесами машин дорогой, петлявшей вокруг бетонного квадрата не просыхавшей от луж в сезон тропических ливней авиабазы, со всех сторон окруженной дикими джунглями, откуда в любую минуту по МиГу Ивановича могла быть выпущена самонаводящаяся по факелу двигателя ракета, шансов увернуться от которой даже у такого опытного летчика, как Иванович, было не больше, чем, всматриваясь в марево горизонта, разглядеть загадочное будущее, о чем он мечтал на протяжении долгой жизни с того самого дня, когда еще в детстве, зарабатывая на Рыбинском железнодорожном вокзале игрой на гармони, от одного офицера-фронтовика, неожиданно угостившего Ивановича разноцветными леденцами, на вопрос, когда война закончится, он услышал в ответ:

– Когда наступит будущее, —

и по дороге домой забравшись на самую верхушку упиравшейся в небо кирпичной трубы котельной, так раскачивавшейся на ветру, что у вцепившегося руками в железную скобу Ивановича перехватило дух, и разглядев в мареве горизонта белоснежные паруса, в загадочных сиреневых морях плывущие за край земли под золотыми облаками, он обрел веру в светлое будущее не для себя, но для всего мира человеческого, и таким неисправимым идеалистом оставался до тех пор, пока, спустя сорок лет, из-за перегрузок или просто в результате накопившейся от жизни усталости, у него не взорвались мозги, на другой день зацементированные в окружном военном госпитале спецрейсом прилетевшим из Ленинграда академиком, по завершении не имевшей аналогов операции на все вопросы ассистировавших ему хирургов, анестезиологов и наблюдавших из-за стеклянного купола студентов отвечавшим, что "он умывает руки", и лишь после того, как на девятый день стало ясно, что жизни Ивановича, в бинтах похожего на мумию с торчавшими из головы проводами, ничего не угрожает, его перевезли на каталке из реанимации в палату № 4 отделения нейрохирургии, где, не приходя в сознание, еще три месяца живым трупом он провалялся на казенных простынях с траурным штемпелем Министерства обороны в уголках, напоминая о себе лишь поскрипыванием пружин, запахом пролежней да регулярным обделыванием в постель, и когда многим в госпитале казалось, что с койки Ивановичу уже не подняться, это случилось в новогоднюю ночь – на улице кружила в вальсе метель, черные проемы окон озарялись отблесками фейерверков, прислушиваясь к звукам взрывавшихся где-то в отдалении петард, гулкими коридорами и лестничными пролетами бродило эхо, отвлекая дежурных медсестер, уткнувшись в детективы, триллеры и любовные романы не смыкавших глаз на своих постах, в палате № 4 все давно спали, как вдруг на макушке стоявшей в углу украшенной игрушками новогодней елки вспыхнула и переливаясь искрами замерцала рубиновая звезда, и едва ее загадочное сияние, наполнив палату мягким светом и коснувшись забинтованной головы Ивановича, осторожно заглянуло в прорезь для глаз, его сомкнутые веки дрогнули,

по телу пробежала волна, другая, лежавшие поверх одеяла его скрюченные пальцы с тонкой каемкой дерьма под ногтями ожили и забегали по невидимым клавишам в бешеном ритме токкаты, а ноги забарабанили по застонавшим пружинам такую яростную чечетку, что разбуженные шумом соседи, включив свет и увидев, как сотрясаемый судорогами Иванович бьется в конвульсиях, решив, что дела у бывшего летчика плохи, вызвали дежурного врача, осмотрев Ивановича, со сдержанным оптимизмом заявившего:

– Выздоравливает, —

а вскоре с Ивановича сняли бинты, и пребывая в беспамятстве, он еще не раз тревожил ночную тишину судорогами, беспокойным ерзаньем и неразборчивым бормотанием, но бессмертие делало свое дело, и когда пришла весна, засияло солнце, радуясь небесной голубизне, не дожидаясь майских праздников, готова была вот-вот расцвести черемуха, акация и сирень, а из утонувшей в облаке табачного дыма беседки в саду, где с возвращением тепла образовался мужской клуб, с каждым днем все громче раздавались хлесткие удары доминошных костяшек, однажды, в субботу, было раннее ясное утро, стрелки на часах в палате № 4 замерли на половине шестого, когда, пролетая над окутанным голубой пеленой миром человеческим и наблюдая из кабины МиГа выгнувшуюся на горизонте отполированную до блеска гладь океана, услышав странный звук, похожий на ангельское пение, открыв глаза, вместо бездны небес Иванович увидел белый свод потолка, и хотя он был еще слишком слаб и, постепенно приходя в себя, едва мог пошевелить пальцем, немного отдохнув, прислушиваясь к доносившемуся из окна гомону воробьев и воркованию голубей, набравшись сил, подбадриваемый стоном пружин, Иванович постепенно принял вертикальное положение, переведя дух, вдел худощавые с голубыми венами ноги в шлепанцы и, отделившись от койки, как космический корабль от орбитальной станции, волоча по-старчески ноги, мелкими и неуверенными шажками прошаркал до двери, и выйдя в коридор, проковыляв мимо медсестры, с открытым ртом проводившей недоумевающим взглядом воскресшего Ивановича, согнувшись под тяжестью мешком болтавшейся на нем пижамы, он преодолел земное притяжение двух пролетов лестницы, выложенное мраморными плитами фойе с охранявшей вход пальмой и поддавшуюся нехотя, со скрипом, входную дверь, и оказавшись на залитом весенним солнцем дворике, радуясь голубому небу, звукам весны и аромату цветущей черемухи, он не успел присесть на лавочку, как за ним выслали каталку, и после триумфального возвращения в палату, водворенный на койку, с тронувшей побелевшие губы улыбкой он прошептал склонившемуся над ним врачу:

– Я здоров, —

и хотя Ивановичу понадобилась еще пара дней, прежде чем он так окреп, что мог, не держась руками за стенки, дойти до находящегося в самом конце коридора туалета, категорично утверждая, что постельный режим ему противопоказан, он быстро пошел на поправку, и всего через неделю на вопрос, как у него дела, всем наведывавшимся в палату докладывая коротко, по-военному:

– Дел нет, одни удовольствия, —

он говорил без лукавства, ведь валять дурака с утра до вечера – это не вагоны с углем разгружать, а спустя еще несколько дней, сообщив врачу, что больным он себя не считает и в качестве доказательства готов хоть сейчас подтянуться на турнике минимум раз десять, соглашаясь с соседями по палате – полковником ракетных войск, приходящим в себя после инсульта, майором-артиллеристом с доброкачественной опухолью и армейским десятиборцем, призером Олимпийских игр, отмечая восьмое марта в ресторане подравшимся с грузинами, проломившими ему череп бутылкой шампанского раньше, чем успела приехать по вызову милиция, в один голос утверждавшими, что с зацементированными мозгами Иванович теперь будет жить до ста лет, он нисколько не преувеличивал, заверяя, что если понадобится, то проживет и двести, и хотя врачи, удивляясь чудесному воскрешению Ивановича, не уставали напоминать, что после перенесенной операции ему следует поберечь себя – не делать резких движений, не напрягаться, не сморкаться, не задерживать дыхание, не пить много жидкости и, восстанавливая здоровье, побольше отдыхать, – подобными рекомендациями, скорее всего, медики желали перестраховаться, у выздоравливавшего не по дням, а по часам Ивановича на этот счет имелась собственная точка зрения, ведь, что бы там не говорили врачи, медицина ни черта не смыслит в вопросах бессмертия, и в конце мая, в ожидании утреннего осмотра, Иванович мастерил бумажный самолетик, занимавший соседнюю у окна койку полковник ракетных войск разгадывал в журнале “Огонек” кроссворды, майор-артиллерист уткнулся в томик Тургенева, десятиборец лежал отвернувшись к стенке, делая вид, что дремлет под сюиту Шостаковича, исполнявшуюся по многочисленным заявкам радиослушателей Большим симфоническим оркестром Всесоюзного радио и Центрального телевидения, как вдруг полковник громко произнес:

– Имя сына Хеопса, первого фараона, названного в честь солнечного бога Ра, восемь букв, —

и, обведя вопросительным взглядом хранившую молчание палату, не дождавшись подсказки, только он с недовольством проворчал:

– Учите историю, —

как, проследив за выпущенным на свободу бумажным самолетиком, описав пологий вираж, плавно приземлившимся на траву, замерший у окна Иванович неожиданно откликнулся:

– Джедефра, —

и, продолжая чему-то улыбаться, услышав от медсестры, что его вызывают к главному врачу, Иванович поспешил к выходу, но, застигнутый прозвучавшим вдогонку вопросом полковника —

– Буддийский храм на острове Ява, девять букв, —

ответив почти не задумываясь:

– Боробудур, —

прежде чем закрыть за собой дверь, назидательным тоном добавил:

– Учите географию, —

и промаршировав с легкой отмашкой рук длинным коридором, шаркая шлепанцами поднявшись гулкой лестницей на третий этаж, войдя в кабинет главного врача, пользовавшегося в госпитале большим уважением полковника медицинской службы, Иванович поздоровался и, получив предложение присесть:

– В ногах правды нет, —

на прозвучавший дежурный вопрос, как у него дела, ответив с непринужденностью, как старому знакомому:

– Дел никаких нет, одни удовольствия, —

он уточнил:

– Вашими молитвами, —

вынудив главного врача, не отвлекаясь от чтения, произнести с нравоучительными нотками в голосе:

– Благодарите бога, —

и услышав в ответ:

– На небесах тоже иногда ошибаются, —

переведя взгляд с медкнижки Ивановича, на обложке которой у зеленого корешка чьей-то рукой было написано и дважды подчеркнуто “Бессмертный”, на бывшего летчика, согласно заключению медкомиссии, подлежавшего выписке с последующим увольнением из вооруженных сил по состоянию здоровья, – был он среднего роста, русоволосый, после продолжительного пребывания в госпитале казался похудевшим в просторной светло-коричневой казенной пижаме с широкими рукавами, говорил внушающим доверие тихим голосом, в неторопливой манере, обдумывая каждое слово с застывшей в уголках губ улыбкой, не вяжущейся с его суровой внешностью и особенно – лицом, от корней волос до скул исковерканным бороздами глубоких шрамов, заканчивавшихся под волевым подбородком свежим красным рубцом, от нижней челюсти до ключицы пересекавшим наискось горло, как у немало повидавшего на своем веку гладиатора или римского центуриона, проведя двадцать лет в бесконечных походах и битвах, выжившего по ошибке, которую еще можно исправить, и вернувшись к делам земным, предупредив Ивановича, что не выпишет его из госпиталя до тех пор, пока тот, будучи еще на действительной службе, не получит квартиру, главный врач знал, о чем говорил, а через неделю, поблагодарив врачей и медсестер, пожелав ни пуха ни пера палате № 4 отделения нейрохирургии, в сопровождении гулкого эха Иванович спустился парадной лестницей в вестибюль со старинной люстрой, висевшей в глубине потолка, украшенного лепниной с обрывающими виноградную лозу пухлыми амурами и богинями, летевшими вручать героям лавровые венки, и пройдя стертыми плитами каменных полов, попрощавшись с окошком приемного отделения и стоявшей в углу пальмой, он толкнул тяжелую дубовую дверь с отполированной временем бронзовой ручкой и, оказавшись на улице, бодро замаршировал асфальтированной дорожкой, радуясь выглянувшему из-за облаков солнцу, воркующим голубям и двум громко ссорившимся воробьям, с негодующим чириканьем скрывшимся за кустами распространявшей благоухание сирени, загораживавшей от постороннего глаза беседку с доминошниками и картежниками, затягиваясь дымком сигарет, не забывавшими поглядывать в сторону мадонн, в неземных аурах света проплывавших мимо беседки направляясь к госпитальным корпусам с сумками, торбами и авоськами, набитыми яблоками, апельсинами и фруктовыми соками, медом, вареньем, печеньем и солеными огурцами, еще горячей курицей с золотистыми кусочками жареной по-домашнему и посыпанной зеленым укропом картошки, порезанной на тонкие кружочки сухой колбасой, слипшимися лоскутами пахучего ноздреватого сыра, шоколадными конфетами в коробке, а для борющихся с вредной привычкой курить – леденцами, и другими необходимыми для скорейшего выздоровления вещами, и вручив стрельнувшему у него закурить солдату пачку сигарет “Столичные”, случайно завалявшуюся у него в кармане, Иванович миновал кирпичную арку и, решив прогуляться бульваром, застывшей на губах улыбкой отвечая голубым небесам, царившему на улицах оживлению и нескончаемому потоку машин, промаршировал тополиной аллеей к центральному рынку, куполообразной крышей напоминавшему рейхстаг, а может, римский пантеон, и услышав дребезжание трамвая, с предупреждающим звонком повернувшего на перекрестке и промелькнувшего в зеркале пыльной витрины, Иванович заметил вертевшуюся у диетической столовой лохматую собачку, стараясь не попасться прохожим под ноги, принюхивавшуюся к вырывавшимся на улицу из раскрытой двери запахам и так пристально заглянувшую Ивановичу в глаза, что он замедлил шаг и, прочитав вслух висевшее за стеклом объявление:

Вторник, четверг – рыбный день

приказав дворняжке ждать у входа, через минуту появившись с двумя котлетами, положив еду на асфальт перед собачкой, он вытер руки, убрал в карман брюк носовой платок и замер, пристально всматриваясь в незнакомого мужчину лет тридцати, у витрины хозяйственного магазина, нахмурив лоб, поправлявшего на плече сумку, и переведя взгляд с влюбленной парочки на таксиста в припарковавшейся у продуктового магазина салатовой “Волге”,

курившего за рулем, с задумчивым выражением лица выпуская через опущенное стекло струйку сизого дыма, Иванович не мог избавиться от ощущения, что водители проезжавших машин, пассажиры проплывавшего в солнечных бликах трамвая, редкие прохожие, пожилой пенсионер, в киоске на углу покупавший свежие газеты, сидевшая на лавочке одетая в джинсы и розовую кофточку молодая женщина, уткнувшись в книгу покачивавшая коляску, и даже старуха в выцветшем халате, в сопровождении кота показавшаяся на балконе украшенного лепниной, атлантами и кариатидами трехэтажного дома, среди бела дня спят с открытыми глазами, и догадавшись, что таким, погрузившимся в сон, видит мир человеческий его бессмертие, поправив фуражку, Иванович замаршировал дальше, радуясь жизни и всему, во что верит с приходом весны отзывчивая человеческая душа, и явившись по указанному в ордере адресу, получив у дворника ключи с номером «84» на бумажной бирке, поселившись в выходящей окнами в зеленый двор просторной и светлой квартире с еще не выветрившимися запахами краски, клея и побелки, в тот же день в ближайшем мебельном магазине он приобрел диван, стенку, ковер, журнальный столик, два кресла – одно серое, другое красное, а стиральную машину, телевизор, пылесос и посуду, включая чайник со свистком, он купил в магазине через дорогу, и закончив с благоустройством нового жилья, выехав скорым поездом в Москву, на следующее утро он был в Кубинке – укрывшемся в подмосковном лесу авиационном городке, встретившем Ивановича заросшей одуванчиками автобусной остановкой у проходной, плывущим в небесной синеве тополиным пухом над памятником летчику, надевая краги и готовясь преодолеть пространство и простор, сдвинувшему брови на мужественном лице, и звенящей тишиной, прерываемой доносившимся издалека рыканьем мотоцикла, неразборчивым бормотанием нарушавшего дневной сон городка, за время отсутствия Ивановича изменившегося не в лучшую сторону – дома с обшарпанными подъездами и следами потеков на стенах стояли постаревшие, с понурым видом, точно прося милостыню, давно не видевшие ремонта дороги и тротуары зияли дырами, как после бомбежки, и царивший повсюду дух запустения и упадка наводил на грустную мысль, что нет ничего в этом мире вечного, хотя, как в прежние годы, выглядывая из-за облаков, солнце сияло маршировавшему тенистой аллеей Ивановичу и выстроившиеся в ряд клены и тополя махали ему кронами, а бронзовый Ленин в пиджаке нараспашку указывал с постамента в направлении светлого будущего для всего человечества, точно как в тот день, когда, по окончании Качинского училища отобранный приехавшей комиссией, явившись в Кубинку и представившись командиру гвардейского авиаполка, вместо справедливого замечания за неказистый внешний вид помявшегося в дороге кителя, Иванович услышал прозвучавшее почти по-отечески: