Эпос о бессмертном Ивановиче

Доджо Марк

на что Иванович ответил:

– Остатки орудийной тумбы времен Второй мировой, —

и продолжив путешествие, по просьбе Харчука остановив машину не доезжая населенного пункта Батальное, пока Харчук с металлоискателем бродил в поисках клада, присев на край вросшего в убеленные солнцем камни по самую амбразуру бетонного дота, каких вдоволь разбросано в дышащей горьким разнотравьем и зноем крымской степи вокруг выжженных солнцем поселков, в героических названиях которых – грозный дым былых сражений и витающий повсюду незримый дух русского воинства, Иванович с задумчивой на губах улыбкой прислушивался к звенящему в воздухе жаворонку, и уже перед самой Керчью, у крепости Ени-Кале, предложив Ивановичу подкрепиться, с набитым пирожком ртом кивнув на крепость, Харчук как бы невзначай заметил:

– Похожа на подсвечник, —

но, услышав ответ Ивановича:

– Похожа на пусковую установку с тремя баллистическими ракетами, —

с удивлением вытаращился на крепостные стены, а вскоре они были на набережной, хотя в городе Керчь – это понятие растяжимое на сорок два километра, причем первыми эту красоту в полной мере оценили неандертальцы, поселившиеся на берегу пролива около сотни тысяч лет тому назад, о чем свидетельствуют результаты раскопок, и поднявшись широкой лестницей с грифонами, сторожившими покой античного города Пантикапей, что расположился на склонах горы Митридат, у подножия которой в склепе Деметры Иванович задержался у изображения богини, взиравшей из небытия с печалью в темных глазах, и после осмотра Царского

кургана – высеченной в монолитной скале погребальной камеры, формой прохода напоминавшей кипарис, у древних греков считавшийся деревом мёртвых, до самого форта Тотлебен, в прошлом – главного форпоста юго-запада Российской империи, пристально всматриваясь в лазурную даль на горизонте, Иванович слушал Харчука, хваставшегося найденным в форте обломком кирпича с хорошо сохранившимся царским клеймом, и лишь оказавшись в небольшом поселке Эльтиген, от старых пирсов которого в конце гражданской войны уходили последние корабли с остатками белой гвардии, а в сорок третьем, высадившись в шторм под ураганным огнем свинца и стали, на этом месте вгрызались в землю десантные батальоны морской пехоты Черноморского флота, костями усеявшие вздыбленный яростью клочок русской земли, но так случилось, что весь интерес Харчука к дальнейшему исследованию Крыма отбила обычного вида колючка, внезапно вонзившаяся Харчуку в зад, когда, добравшись до оконечности полуострова, в крохотной бухточке, окруженной живописными скалами, любуясь открывавшимся видом на таявший в золотой дымке пролив, он по неосмотрительности уселся на камень и тотчас вскочил с гримасой боли на лице, и это ранение, полученное Харчуком, оказалось нешуточным и потребовало такого длительного лечения, что лишь полгода спустя, ближе к весне, Харчук уведомил Ивановича, что, будучи абсолютно здоровым, он готов возобновить путешествие, и заранее оговорив маршрут, в одно прекрасное утро выехав из Афродитовки, домчав до Симферополя, на окраине города, поднявшись на пригорок, Иванович и Харчук исследовали пустырь, носящий громкое название Неаполь Скифский, от которого осталось всего ничего-фундамент какого-то строения да башня, похожая на мавзолей с каменной нишей могилы царя Скилура, и постучав кулаком по земле, воочию представляя, что где-то здесь, прямо под ногами, или вон там – у оврага с пасущейся козой, лежит себе полнехонький кувшин боспорских статеров, Харчук был страшно разочарован, узнав от ковырявшегося в камнях с задумчивым видом загорелого экскурсовода, что жители Керменчика и других пещерных городов были такими бедными, что за отсутствием монет использовали круглые морские камушки, и натерпевшись от османов, после присоединения Крыма к России в 1783 г. гордые потомки греков и скифов снялись с родных мест и ушли искать счастье на малороссийскую землю, и уговорив Ивановича, не откладывая, ехать на мыс Тарханкут, спустя каких-нибудь три часа Харчук, воображение которого не знало границ, внимательно изучал останки греческих усадеб и скифских городищ со следами тарана на отшлифованных временем и убеленных солнцем руинах, хранящих молчание вот уже две с половиной тысячи лет, и ничего не ответив Ивановичу, вглядываясь с берега в морскую даль произнесшему мечтательным голосом:

– Красота, —

в повисшей тишине Харчук вдруг явственно ощутил близость кладов, которых в Крыму не перечесть под руинами скифских, античных, византийских и генуэзских крепостей, у подножий гор, у пересохших водопадов и в откликающихся эхом пещерных городах, а также вдоль петлявших в ущельях тропинок и под исписанным петроглифами валуном с изображением

Ерунда

древнего человечка, размахивая руками чему-то в каменном веке страшно удивлявшегося, в точности как одна торговка, державшая собственный бизнес у дорожного знака с названием поселка, быстро сделав мучимым жаждой путникам по стаканчику чая, окинув пристальным взглядом Харчука, поспешившего добавить:

– И какие-нибудь бутерброды, —

ответившая с необычайной уверенностью:

– Есть все, —

и подкрепившись, с новыми силами тронув в путь, не прошло минуты, как Иванович свернул на развилке и перед путешественниками предстала степь с убегавшей в марево на горизонте безлюдной дорогой, однообразие которой скрашивалось вымершими автобусными остановками, унылыми столбиками кенотафов, мелькая на обочине напоминавших о бренности бытия, и любуясь попадавшимися иногда незамысловатыми фургонами пасечников, занятых добычей меда, собранного трудолюбивыми и суровыми крымскими пчелами, маковыми полями, зыбкими миражами хуторков и оазисами садов, плывущими в колеблющемся от зноя воздухе, и древними курганами, у пологих подножий которых, точно Ноевы ковчеги на обветренных склонах библейских холмов, доживали свой век печальные руины коровников и свинарников, черными глазницами амбразур смиренно взиравшие в небеса, отвечая безмолвием, примирявшие вечность с видимостями всего в этом мире тленного, Иванович не проронил ни слова, пока, проезжая мимо спрятавшегося за высоким забором полуразрушенного завода с обшарпанными стенами и выбитыми стеклами, Харчук, без умолку критиковавший перестройку, гласность и власть, не попросил притормозить у заколоченных досками ворот, и услышав от Ивановича:

– Если очень нужно, то почему бы и нет, —

только Харчук прильнул к щели в заборе и, весь сосредоточившись, как если бы он был в разведке, стал разглядывать зиявшие пустотой выбитые окна заброшенных корпусов заросшего бурьяном, охраняемого одними тополями хлебозавода, как, внезапно атакованный выскочившей из кустов шустрой собачонкой, судя по манере немедленно предъявлять мелкие, но острые зубы, подвизавшейся в сторожах, он вынужден был спешно ретироваться, и доехав без приключений до Перекопского перешейка, поднявшись на древние рвы и бастионы, с которых хорошо была видна одна лишь гулявшая волнами разнотравья звенящая, стрекочущая и жужжавшая степь, Иванович замер, и даже Харчук, оказавшись рядом, и тот замер, и забыв на некоторое время о кладах, стоял не проронив ни слова, вслушиваясь в звонкие и чистые голоса невидимых жаворонков, гоняясь с ветром наперегонки в сверкавших до блеска солнечных струях доносивших самую пронзительную и щемящую ноту до небес, и возвращаясь в Афродитовку, дав крюк в сторону моря, свернув на разбитую колесами грунтовку, они последовали за двумя бежавшими впереди шустрыми пичужками, задорно тряся хвостами указывавшими путь через маковое поле к небольшому рыбацкому хозяйству с похожей на барак мазанкой, баркасом на полозьях и висящими на кольях сетями возле длинного почерневшего сарая, примостившегося к груде валявшихся на берегу камней, и хотя целью Ивановича и Харчука был всего лишь осмотр незнакомой местности, заметив остановившуюся у распахнутых настежь ворот машину, рыбак, потрепанной одеждой и особенно суровыми чертами лица больше похожий на морского разбойника, предупредил Ивановича и Харчука, что нырять с аквалангом запрещено, так как в любую минуту могут появиться пограничники:

– Да и нет здесь ничего, —

и оглянувшись назад, он посмотрел на лохматую собаку, перестав чесаться, зарычавшую не раскрывая пасти, вынудив Харчука отступить к машине, но, узнав от Ивановича, что они путешественники и в их планы не входит нырять с аквалангом, отвернувшись и громко зевнув, собака показала два ряда пожелтевших, но еще довольно прочных зубов и, приветливо вильнув хвостом, сопроводила Ивановича и Харчука к спрятавшемуся за мазанкой столу, длинному, как для укладки парашютов, где в ожидании ухи уже сидели два приезжих дайвера, и, так как Харчук был человеком по натуре общительным, затеяв непринужденную беседу на тему затонувших у побережья галер, фрегатов и галеонов с набитыми сокровищами сундуками в трюмах, выслушав захватывающую историю про найденный в прошлом году дайверами недалеко от берега пролежавший

на дне со времен войны почти целый, с загнутыми лопастями пропеллера “Мессершмитт”, едва Харчук с живостью полюбопытствовал, не осталось ли от погибшего летчика каких-нибудь артефактов, например, орденов или монет, как Иванович, до той минуты не принимавший участия в разговоре, объяснил Харчуку, что если самолет лежит на дне с открытой кабиной носом к суше, то это означает, что летчик, скорее всего, выпрыгнул с парашютом или, посадив самолет на воду, покинул кабину, ко всему сказанному добавив:

– До берега не дотянул, —

и когда с громким сербаньем и сопением миски с дымящейся ухой были опустошены и оказавшаяся на столе бутылка вина была выпита, вызвавшись мигом слетать в ближайший поселок и "привезти чего-нибудь", Харчук взял у Ивановича деньги и, пообещав:

– Одна нога здесь, а другая там, —

покосившись на сопровождавшую его до самой машины собаку, наевшись огрызков хлеба и колбасы, ленивым помахиванием хвоста демонстрировавшую толерантное настроение, усевшись за руль и торопясь успеть до закрытия магазина, он тут же умчал, волоча за собой долго не опускавшийся на грунтовую дорогу шлейф пыли, и километров через десять повернув на развилке направо, осторожно объезжая ухабы и рытвины, держа курс на замаячивший вдали огонек, оказавшийся утонувшим в вечернем тумане небольшим хутором, он доехал до висевшей на столбе лампочки, выхватывавшей из темноты в конце единственной улицы стоявшее особняком одноэтажное ветхое строение с наглухо заколоченным окном, стершейся вывеской над тремя кривыми ступеньками и обитой ржавым листовым железом дверью с обгрызанным внизу уголком, и почесав с удивлением затылок при виде облупившихся стен с торчавшей наружу почерневшей дранкой, напоминавшей ребра распятого Христа, войдя внутрь, сморщившись от ударившего в нос запаха плесени, пыли и кошачьей мочи, Харчук увидел за прилавком продавщицу, еще не старую, но уже не молодую, а самую обычную женщину в расцвете зрелости и полноты, которую не смогли бы обнять несколько человек, откинувшись на спинку стула и скрестив руки на груди дремавшую в углу перед мелькавшим экраном показывавшего какой-то сериал переносного телевизора, закричавшего истошным женским голосом, оборвавшимся после внезапно прозвучавшего выстрела, заставившего внимательно изучавшего ценники Харчука сдержанно хохотнуть, и в результате недолгих переговоров расплатившись с продавщицей за три бутылки пылившегося на полках коньяка, банку маринованных огурцов, три колечка краковской колбасы и килограмм конфет, таких твердых, что одна сразу застряла в зубах Харчука, а вторую, раскусив лишь на выезде из хутора и почувствовав во рту страшную горечь, он тотчас выплюнул, а еще через несколько минут, убедившись, что, проморгав съезд на ведущую к рыбацкому хозяйству грунтовку, в сгустившемся тумане он куролесит по степи, опасаясь угодить колесом в яму – не видно было ни зги, Харчук остановился, и не найдя ничего похожего на дорогу, еще час потратив на поиски как сквозь землю провалившейся машины, на чем свет стоит проклиная туман, чертов хутор и не забывая помянуть недобрым словом себя самого, он брел наугад, и весь превратившись в слух – ведь в степи водятся волки, которые куда опаснее собак, только ему померещился шум прибоя, от неожиданности он застыл как вкопанный, услышав раздавшийся у самого уха чей-то властный голос:

– Стой, —

и в тот же миг Харчук увидел призрака, одетого в рубашку, как у Ивановича, и с такими же точно, как у того, шрамами на лице, замершего на краю обрыва, темными впадинами на месте глаз вглядывавшегося в сполохи бушевавшего в ночи шторма, озарявшего горизонт адскими вспышками тонких, как волоски, молний, и не успел Харчук что-то пробормотать в ответ, как призрак так же внезапно исчез, растворившись в тумане, и если бы не донесшийся из темноты звук удалявшихся шагов, то Харчук мог бы подумать, что все это ему привиделось, ведь заблудившемуся ночью в степи человеку со страху еще и не такое померещится, но туман уже постепенно рассеивался и сначала робко, а потом все ярче стали перемигиваться звезды, и вот уже, раздвинув тучи, месяц пошел гулять по небу, указывая ясным и ровным сиянием путь пасущимся в ночной степи дорогам, нарисовав поля, холмы и одиноко стоявшую на возвышенности машину, и разглядев огоньки показавшегося невдалеке рыбацкого хозяйства, Харчук готов был плясать от радости, а вскоре он подъезжал к распахнутым настежь знакомым воротам, где его встречала приветливо вилявшая хвостом собака, и разливая коньяк в облупившиеся эмалированные кружки с надписью «Рыбсовхоз», Харчук в подробностях живописал свои злоключения, как, заблудившись в тумане, лишь благодаря чуду он едва не свалился с крутого обрыва, ни словом не обмолвившись про призрак, у которого он, к сожалению, не догадался спросить насчет кладов, и находясь под впечатлением от своего рассказа, если и приукрашенного, то лишь самую малость, только Харчук умолк, сидевший за столом рыбак, что был повыше ростом, уставившись в кружку, неторопливо поведал, как, возвращаясь однажды ночью из города вместе с кумом на его «Жигулях», задремав, они прозевали нужный поворот и, вылетев на полном ходу в поле, в густом тумане пытаясь найти отвалившийся при приземлении глушитель, натолкнулись на призрака, которого не отличить было от человека, и завершив загадочную историю выводом:

– Если бы мы хоть звук издали, он бы нас тоже заметил, —

рыбак замер, прислушиваясь к плеску набегавшей на камни морской волны с такой необычной сосредоточенностью, что его устремленный в темноту взор потемнел, а загоревшее и обветренное лицо наоборот побледнело так, что от усов на подбородок легли длинные, как пики, тени, а когда, высказав имевшееся у каждого собственное мнение по поводу призраков, гости потянулись к кружкам, за весь вечер не проронивший ни слова другой рыбак, тот, что был невысокого роста, отогнав собаку, наевшись ухи и хлеба, выпросившую не один кусок колбасы у Ивановича, влил в себя оставшийся коньяк и, неожиданно поддержав дайвера, прошлым летом ныряя недалеко отсюда, километрах в десяти от берега, в толще мутной воды разглядевшего очертания лежавшей на дне моря подводной лодки, на другой день таинственным образом исчезнувшей, голосом немало повидавшего в своей жизни человека произнес:

– В этом море много чего есть, —

но, что он имел в виду, Харчук так и не узнал – с трудом поднявшись из-за стола, на шатавшихся ногах он добрался до лежака и, рухнув как подкошенный, мгновенно заснул, тревожно всхрапывая и вздрагивая во сне, а утром голова у Харчука все еще гудела от коньяка, когда впереди показался Севастополь, радостно встретивший путешественников сиявшей под палящим солнцем белизной вымощенных инкерманским камнем улиц, цветущими городскими парками и застывшими в бронзе обелисками героических матросов, капитанов и флотоводцев, с зеленых холмов со всей строгостью взиравших на шнырявшие в бухтах прогулочные катера, и задержавшись у скульптурной группы из похожих на купидонов пятерых октябрят, танцующих взявшись за руки, съев по пирожку у входа на Графскую пристань, пройдя через дорические колонны с античными статуями в нишах, Иванович и Харчук спустились широкой каменной лестницей на деревянный причал с двумя скучающими мраморными львами, и изучив пытливым взором старинные форты и казармы, краны доков, буксиры и выкрашенные в цвет штормящей волны военные корабли, Харчук так впечатлился увлекательным рассказом Ивановича о способностях современных крейсеров, эсминцев и даже сторожевиков эффективно выполнять поставленные задачи, что, подъезжая к Балаклаве, он предложил Ивановичу подняться на макушку возвышавшейся над бухтой горы, где, осмотрев останки заброшенной девятнадцатой батареи с открывавшимся из огороженных брустверами орудийных двориков завораживающим видом на сливавшуюся с краем земли морскую даль, не вступая в спор с Харчуком, из любопытства облазившим отвечавшие гулким эхом бетонные казематы и, ничего интересного не найдя, неожиданно заявившим, что, благодаря научному прогрессу, человечество настолько изменится, что в будущем причины для войн просто исчезнут, прервав молчание, Иванович глубокомысленно произнес: