Эра милосердия (худ. В. Шатунов)
Шрифт:
Говоря всё это, Жеглов примерял обрывок к верхней газете, к неровному её краю. Когда наконец в одном месте обрывок аккуратно сошёлся с краем, Жеглов довольно ухмыльнулся:
— Бумажечка скомканная — это пыж, дорогой мой гражданин Шкандыбин, пыж из твоего ружьишка, которое мы теперь несомненно разыщем. Погляди, полюбуйся, как бумажечка к твоей газете подходит — вот отсюда, с этого самого местечка, ты её и оторвал, когда снаряжал свой поганый патрончик. Да не вышло — с МУРом, брат, шутки плохи!..
— Сколько скостят, если я ружьё сам выдам? — глухо спросил Шкандыбин.
— А
Стемнело совсем. За окном, не переставая, моросил мелкий слякотный дождик, в кабинете было холодно, у меня даже ноги замёрзли, и, когда я сказал об этом, Жеглов рассмеялся: «Зато летом будет не жарко, с улицы раскалённой сюда вваливаешься, как в рай божий…» Это не слишком меня утешило, но отвлекаться было некогда — вызов следовал за вызовом, телефон звонил непрестанно.
— Я отлучусь ненадолго, — сказал Жеглов, одёрнул гимнастёрку, причесался перед зеркалом, вделанным почему-то во внутреннюю дверцу сейфа, и испарился.
Не успели ещё затихнуть его шаги в длинном коридоре, как зазвонил телефон.
Я снял трубку:
— Оперуполномоченный Шарапов слушает.
Докладывал дежурный из 37-го отделения:
— Явился к нам тут гражданин один, сам он строитель. Сегодня ремонтировали домишко на Воронцовской и в стене, под штукатуркой, как дранку вырвали, тайник обнаружился, а в нём банка стеклянная… Алло…
— Слушаю, слушаю, — торопливо сказал я.
— Двадцать золотых десяток захоронено, николаевских…
— Ну?..
— Напарник этого гражданина — он же первый банку и вытащил — дал ему пять червонцев и велел помалкивать. А остальное золотишко себе забрал. Какие будут указания?
— А какие указания? — удивился я. — Брать надо этого шкурника с поличным, и все дела…
— Есть! — сказал дежурный и положил трубку.
И вот тут-то меня взяло сомнение: сегодня я уже не раз имел случай убедиться, что некоторые вещи, которые выглядели бесспорными и очевидными, с точки зрения уголовного розыска оказывались не такими уж простыми и требовали решений, вовсе не обязательно вытекавших из житейского опыта. Я ещё подумал, что дежурный 37-го отделения не первый, наверное, день в милиции, а счёл нужным запросить указаний — значит, дело не представляется ему таким простым, как мне кажется… Я покряхтел немного и набрал номер нашего коммутатора, вызвал тридцать седьмое. Дежурный отозвался немедленно.
— Алло, — сказал я натужно и покашлял. — Это Шарапов из МУРа, насчёт золотишка…
— Сей секунд выезжаем, — отрапортовал дежурный.
— А ты погоди, — сказал я. — Тут, может, с кондачка решать не стоит. Я, понимаешь, человек здесь новый…
— Да-а? — радостно удивился дежурный. — Вот и я тоже новый, вторую неделю всего-то и дежурю, таких дел ещё не встречалось! И начальства никакого, как на грех, нету…
— Вот и погоди, — степенно сказал я. — А то мы с тобой ещё наворотим, чего, может, не надо.
Я положил трубку на стол и пошёл в соседний кабинет к Тараскину, который только что вернулся из ресторана «Москва», где две подвыпившие компании схлестнулись между собой в просторном вестибюле. Сейчас он, набычившись, вёл душеспасительную беседу с ярко размалёванной девицей, из-за которой весь сыр-бор разгорелся. Девица безутешно рыдала, а Тараскин строго отчитывал её:
— Пришла с людьми — веди себя как положено. А то что же получается? Глазки посторонним строишь, можно сказать, авансы раздаёшь, вместо того чтобы в свою, значит, тарелку глядеть…
— Тараскин, пошептаться бы, — сказал я.
Это словечко — «пошептаться» — я услышал от Жеглова, и оно чем-то мне понравилось, потому что шептаться при людях всерьёз вроде неловко, а если сказать как бы в шутку — тогда ничего, можно.
— Котова, выйди в коридор на минуту, — сказал Тараскин девице. Та мгновенно перестала рыдать, поднялась, и я с изумлением увидел, что её нарядное платье располосовано чуть ли не до пояса, а в руках толстая красивая коса, видать, накладная, вырванная из причёски в драке.
Я торопливо изложил суть вопроса, и Тараскин, ни на секунду не задумываясь, продекламировал, явно подражая жегловским интонациям:
— Сокровище, то есть клад, сокрытый в земле или в стене, есть единая и неделимая собственность государства. Как таковая подлежит обязательной сдаче органам власти за вычетом вознаграждения нашедшему. Присвоение клада карается по закону. — Тараскин передохнул и сказал уже обычным своим голосом: — Указание ты, Шарапов, дал правильное, нас — в масштабе МУРа — это происшествие не касается. Продолжай в том же духе. Эй, Котова, заходи!..
Я закончил разговор с дежурным и вернулся к методическому письму по криминалистике, в котором излагались неотложные действия следователя в случае обнаружения фактов незаконного пользования знаками Красного Креста и Полумесяца. К тому времени, когда я освоил методику расследования этого преступления, пришёл Жеглов — свежевыбритый, благоухающий одеколоном «Кармен», сверкающий белоснежным полотняным подворотничком. Он открыл сейф, снова покрасовался перед засекреченным зеркалом, явно остался собою доволен, поскольку, захлопывая дверцу, запел, сильно фальшивя: «Первым делом, первым делом самолёты… Ну, а девушки? А девушки потом…» Прошёлся, скрипя блестящими сапогами, по кабинету, остановился передо мною:
— Ну что, друг ситный? Служим?
— Служим, — невозмутимо сказал я.
— А тем временем у Ляховского «эмку» украли.
— Чего? — спросил я. — Какую «эмку»?
— Обыкновенную. Легковой лимузин М-1, довоенная цена девять тысяч рублей. Не в том дело…
— А в чём?.. — не понял я.
— А в том, у кого украли. Герой, орденоносец, лётчик Ляховский — знаешь?
— О-о! Я сразу и не сообразил. Как же это получилось?
— Очень просто…
Зазвонил телефон. Дежурный сообщил Жеглову, что на Масловке, около «Динамо», горит одноэтажный дом.