Еретик
Шрифт:
«Неужели это ошибка?»
— Этот Симон… ты сказал, что он опасен. Насколько?
— Очень, — тихо отозвался Кифа. — Когда я видел его в последний раз, он делал такое, что не всякому пророку по плечу.
Мартин понимающе хмыкнул. Он хорошо помнил, как Досифей метнул заточенный посох в то место, где он, как и все остальные, видел Симона. Вот только амхарца там уже не оказалось.
— Ладно, — кивнул он, — хочешь быть самым любимым учеником Спасителя, будешь. Имя себе уже выбрал?
— Петр, — глотнул Кифа. — Я подписываю свои размышления
Мартин улыбнулся. Как и всякий кастрат, Кифа более всего мечтал стать мужчиной [84] , хотя бы в человеческой памяти.
— Зачем тебе это, Кифа? — отечески взял он монаха за шею. — Мужчины проиграли, едва Адам предал Еву. Я тебе говорю, не пройдет и тридцати лет, и миром будем править мы, кастраты. И знаешь, почему?
— Почему? — глухо спросил агент.
84
Петр — буквальный перевод — член, имя близкое к именам фаллических божеств Пер, Перун. «Камень» — еще одна из дефиниций имени Петр, происходит от ритуальных каменных фаллосов.
«Как там сказала Мартина? — вдруг вспомнил Мартин. — Что взять с педераста?..»
— Потому что мы — и есть тот самый гностический Герм-Афродит из древних преданий: и мужчина, и женщина одновременно. Только мы понимаем и тех, и других. Только мы знаем все их тайные желания, — Мартин улыбнулся. — Они и подумать еще не решились, а мы уже знаем. Именно поэтому мы всегда на шаг впереди всех остальных.
Кифа опешил.
— Ты хочешь сказать, что миром будут править педерасты?
— Только так, — покровительственно похлопал своего лучшего агента по затылку Мартин, — только так.
Симон пробовал войти в Елену каждые два-три часа. И каждый раз это оканчивалось ничем.
— Может, попробуешь другого мужчину? — прямо предложил он.
— Нет, Симон, — обреченно покачала головой она. — Они пробовали. Часто. Никакого толку. А тебя я хотя бы не боюсь. Давай попытаемся еще — чуть попозже.
Но Симона уже одолевали сомнения. Он все сделал по правилам: погрузил Царицу Цариц в транс и аккуратно, слой за слоем снял все заклятия — вплоть до самого раннего. Затем аккуратно выкатал яйцом то, что Елена могла получить случайно — от первого встречного недоброжелателя. Так что, когда он просмотрел ее свечение в мире истинном, оно было ровно таким, как надо, и буквально излучало желание наконец-то зачать.
Дело было и не в нем. Симон никогда не страдал от недостатка мощи. Более того, чтобы держать свое тело в должной узде, он расчетливо обрек его на пожизненное полуголодное существование. Сейчас, когда он позволил себе и рыбу, и мясо, и вино, его тело реагировало на женщин даже лучше, чем надо: он хотел их всех! Но едва он ложился рядом с ней, все кончалось — как не было.
Симон опустился даже до того, что, памятуя о вечной правоте
— Ты, значит, хочешь сделать Спасителя? — утер грязной ладонью зеленую соплю жрец.
— Да.
— Распинать агнца будешь? — заинтересовался жрец.
— Я об этом пока не думал.
— Меня позови, если надумаешь, — облизнул губы жрец, — лучше меня этого никто не сделает. И всего за двадцать монет.
— Ладно. — Симону было все равно, кто это сделает.
— Эти новые вообще в распятии агнцев ничего не смыслят, — ощерился довольный сделкой жрец, — а у меня все — по заветам матерей наших.
Симон слушал, но пока ответа на свой главный вопрос не находил.
— Предстанет перед Богом твой агнец, как растянутая на солнце шкурка — очень красиво будет, Всевышний за такую красоту все грехи тебе простит…
«Шкурка? — мелькнуло в голове у Симона, — нет, не то…»
— У меня зачать не выходит, святой отец, — объяснил он жрецу.
Тот задумался.
— Ты ей соль на язык клал?
— Нет.
— Уже ошибка, — самодовольно ощерился жрец и втянул в себя очередную зеленую соплю, — а красного быка храму посвящал?
— Нет.
— И мяса нищим не раздавал? — вытаращил глаза эксперт.
— Не-ет… — протянул Симон.
Он уже чуял глубинную правоту жреца, а тот потрясенно и одновременно напоказ уже разводил руки в стороны.
— Ну, а если ты еще и невесту Божью в теплую шкуру не заворачивал…
— Все, святой отец, — упреждающе поднял руки Симон, — я все понял. Спасибо.
Елена была посвящена Богу с рождения. А потому обряд следовало исполнять в точности — до деталей.
Теодор уступал Амру город за городом, но вины своей в этом не видел. Во-первых, почти везде принялись проявлять недовольство армянские приходы. Подчиняться итальянке, отравившей мужа и сына, а теперь еще вздумавшей лишить Церковь остатков духовности, гайниты не желали.
Во-вторых, вот-вот должен был начаться разлив Нила, а вместе с ним и экспорт урожая — пусть и небольшого — по Траянскому каналу в Индию. И если прежде этот экспорт держали в своих руках аристократические семьи Византии, то теперь он был целиком в руках аравитян. И не торговать с ними для огромного количества купцов, извозчиков, грузчиков, матросов, лоцманов, капитанов, толмачей, охранников, писарей и счетоводов означало попросту голодать.
Ну, и, в-третьих, повсеместно ширились мятежи — теперь уже солдатские. Получившие свои две монеты солдаты с волнением обсуждали письмо ссыльного казначея Филагриуса, привезенное с островов его адъютантом Валентином Аршакуни. Казначей простыми и доходчивыми словами объяснял, что следующим шагом императрицы наверняка будет отравление детей Костаса — внуков Ираклия от первой жены. И, конечно же, пострадавший за правду казначей заклинал воинов немедленно войти в столицу и вырвать невинных младенцев из рук их зловещей бабушки.