Ермак
Шрифт:
— Спасибо за то, что вспомнил меня!
Народ шапки скинул, загомонил. Многие догадались, что атаман свой, камский, трудового роду-племени корешок.
— Шествуй, батюшка! Кланяемся тебе, и сам ведаешь почему!
Из ворот навстречу казацкому войску выехало трое — Строгановы. Впереди на вороном жеребце, в малиновом бархатном кафтане выступал с важностью Семен Аникеевич Строганов — длинный и тощий, а за ним на белоснежных игрунах, сдерживаясь, двигались новые хозяева варниц — его племянники Максим и Никита. К этой поре умерли братья Яков и Григорий, которые схлопотали
Только подъехали к войску, — и в ту же минуту ударили две пушки на раскатах. Синий дым взвился, гул пошел по Каме и полям, и многократно в ответ прогрохотало эхо.
Казаки остановились, и навстречу Строгановым пошел сам батько. Старого, одряхлевшего Семена Аникиевича слуги сняли с седла, племянники сами проворно соскочили. И все втроем чинно встретили атамана.
Глухим голосом дядька Строганов спросил:
— Откуда войско и чье оно?
Ермак, не моргнув глазом, ответил:
— Из Казани посланы оборонять тебя, Аникиевич, от татарских грабежников, а веду их я — Ермак Тимофеевич.
Старик огладил бороду, переглянулся с племянниками и спросил:
— С добром ли пожаловал, Ермак Тимофеевич?
— С добром, Аникиевич!
— А коли с добром, милости просим! — и откуда-то протянулись руки, подали хозяину на полотенце хлеб и соль в резной солонке. — Кланяемся вам, достославные казаки, по дедовскому обычаю, хлебом — солью!
Ермак снял шелом и почтительно поцеловал каравай.
— За гостеприимство спасибо! — поклонился он Строгановым.
Вместе с ними атаман тронулся в городок, а вслед, нога в ногу, размахивая свободной рукой в такт движению, шли казаки, — веселые, бравые. И только вступили первые ряды в головные ворота, — на церквушках зазвонили колокола.
На обширном дворе — строгановские хоромы, высокие, двухэтажные, с резными коньками крыш и оконными наличниками. В оконницах в свинцовых переплетах вставлена слюда. Вокруг господского жила десятки пристроек — повалуш, крытых переходов с лестницами, черных и белых горниц, теремков, соединенных многочисленными сенями и чердачками. У тына — амбары, набитые добром: пушниной и солью. И прямо в ряд поставлены смолистого теса избы. Указывая на них, Семен Аникиевич по-хозяйски оповестил:
— Вот и жило для казаков спроворили! Тут и отдых…
Казаки грелись на солнышке, под которым жаром отсвечивали слюдяные оконца. Любо размяться после водной дорожки на тесных стругах, а еще заманчивее на людей поглядеть. Вокруг — людские избы, из распахнутых окон выглядывают любопытные лица; поварни, — от них заманчивым духом дразнит; вон погреба, хлевы, конюшни, птичий двор, на жерди на все городище поет рыжий петухан.
Казак Колесо усмехнулся:
— Поет с хрипотцой, как астраханский пропойца-протодьякон!
Старший Строганов сказал:
— По древнему обычаю прошу, казачки, в храм божий. Иерей Антип молебен отслужит…
Повольники давно от бога отвыкли и вспоминали о нем только при нужде. Но в церковь вошли чинно и стали благолепно. Закатились казаки на край света,
Семен Аникиевич, с гордостью поглядывая на атамана, зашептал:
— Вот какие у нас руки — до всего доходят, все могут сотворить; и соль добудем, коей рады в Лондоне, и Ганза просит нашей соли и соболей!
Ермак тихо отозвался:
— То верно, у русского трудяги руки золотые, ум светлый и мастерство его оттого ясное, радует сердце…
Стоявшие позади Максим и Никита Строгановы переглянулись, и первый из них вступился за дядю.
— Без хозяина и двор сирота. Без подсказки и мастер не спроворит! — сказал он на ухо атаману.
Ермак не отозвался, поднял глаза на иконостас и стал слушать иерея, который слабым голосом подпевал клирошанам. Пение стройное, но слабое и заунывное, — не понравилось атаману. Поморщился он, когда священник дребезжащим голосом стал выводить:
— Многие лета…
Поп Савва не смог стерпеть, протянул руку и тронул Ермака за локоть:
— Дозволь, батько?
И, видя по глазам Ермака безмолвное согласие, выпрямился, набрал во всю грудь воздуха и вдруг так рявкнул многолетие, что слюда в оконцах задрожала, а в хрустальных паникадилах зазвенели подвески. Голоса иерея и певчих потонули в мощном, ревущем потоке невиданно богатырского баса.
Семен Аникиевич недоуменно глядел в широченный рот Саввы. А казацкий поп все выше и выше поднимал голос; казалось, бурные морские волны ворвались в храм и затопили все.
Громадный, ликующий, сияя веселыми глазами, Савва поверг Строганова в умиление.
— Вот это трубный глас! Этакий вестник мертвых поднимет! — с восторгом вымолвил он и шепотом предложил Ермаку.
— Продай попа, Атаман! Амбар соли выдам, золотом отплачу. Продай только!
Батько нахмурился и вполголоса ответил учтиво, но строго:
— У меня люди вольные. И поп — не продажный. Он всем им слуга!
— Дозволь мне с ним поговорить?
— В этом отказать не могу! — согласился Ермак.
И когда отстояли молебен, Строганов поманил к себе Савву.
— Голос твой безмерен, — похвалил он попа: — Иди ко мне служить, — и ризы дам из золотой парчи, и сыт будешь, и дом отстрою. И попадью отыщу ядреную, сочную. Наш иерей ветхим стал. Ну, как?
Поп поклонился и ответил:
— Не надо мне ризы из золотой парчи, и терема красного, и попадьи ядреной, не пойду к тебе служить, господин! Ни на что на свете не променяю свое кумпанство, казацкое лыцарство. Куда батько поведет, туда и пойду я, сирый, убогий поп!