Ермак
Шрифт:
Шумит и ропщет Иртыш, и слух невольно ловит этот нескончаемый ропот древней реки.
«Жизнь вечна и всегда сильна!» — печально думает старик и с тяжелой одышкой поднимается в гору. Вот и высокий заплот. Карача властно стучит и громко оповещает:
— Именем аллаха и великого, всемогущего хана Кучума!
Седобородый татарин-страж распахивает перед ни калитку. Мурза с важностью проходит мимо. Он торопится в покои ханши. Большой войлочный шатер ярко освещен и полон шума. Он слышит смех Сузге и восторги молодых рабынь. Вот и последний полог из шелка
«Где же слуги?» — подумал, хмурясь, Карача. В тот же миг из невидимой щели выпорхнула юная, в розовых шальварах, служанка. Она, как пестрый мотылек, мелькнула по ковру, неся в тонких руках золотой сосуд. И остановилась. Ее большие черные глаза, отененные густыми ресницами, насмешливо уставились на мурзу.
Румяная, сияющая молодостью, она жарко дышала в лицо старика. Карача сладко прищурил глаза и протянул руку, чтобы ущипнуть игривую, но та сердито сдвинула брови и захохотала в лицо:
— Ты… ты, старый козел, куда лезешь?
Злость обуяла мурзу, он исколотил бы рабыню, но она, как серна, легко отбежала и распахнула голубой полог. И сразу лицо Карачи преобразилось: из сердитого и волчьего оно стало восторженным и лисьим. Низко склонясь, он раболепно вступил в опочивальню ханши.
Сузге только что искупалась и, нежась, лежала на пуховиках. Вокруг нее хлопотали рабыни. Они выжимали черные косы, расчесывали их золотыми гребнями. Волосы ханши были пышны и длинны, как темная иртышская струя в половодье, а сама она бела и свежа. Прислонив голову к руке, она мечтательно тянулась к золотой чаше. Насмешница рабыня устроилась у ее ног.
Карача пал перед Сузге бородой в пушистый ковер.
— Прекрасная!
— Карача, садись здесь! — приветливо указала она на яркую подушку. В глазах ее заиграли озорные огоньки. Заметив волнение мурзы, она плавно повела обнаженной рукой. Старику показалось, что не рука мелькнула перед ним, а колыхнулась лебединая шея.
— Мой супруг и повелитель здоров и счастлив, а вести потом! — вкрадчивым голосом сказала Сузге. — Слушай песню, Карача. Девушки споют ее. Кильсана, у тебя веселое горлышко!
Рабыня, назвавшая Карачу козлом, мелодичным голосом запела:
Храбрый молодец свое копье точит в крови,
А бесстыдник проводит ночи без сна…
Как некстати сейчас эта песня. Мурза с мольбой взглянул на Сузге:
— Красивейшая, я тебе спою лучшую песню.
Красавица улыбнулась, переглянулась с юными рабынями и сказала:
— Оставь, Кильсана! Пусть споет Карача свою песню. Дайте ему чонгур!
Карача весело сказал рабыне:
Видишь, сама великолепная Сузге пожелала послушать мое пение! — Он взял чонгур и костлявыми пальцами провел по струнам, — они жалобно прозвенели. Седобородый мурза забыл хана, Искер, казаков, — он не сводил узких хищных глаз с Сузге. Он поклонился
— Прекрасная из прекрасных, я спою о твоих прелестях!
Ханша благосклонно склонила голову. Карача забряцал по струнам и запел:
Твои брови тонки, как новый месяц,
Свежей розой заперт жемчуг зубов,
Весело горит молодой огонь в твоем очаге, красавица,
А когда ты смеешься — ночь озаряется светом…
Сузге лукаво взглянула на Кильсану, девушка рассмеялась. Смех ее прозвучал бубенчиками. Мурза поднял на шутницу гневные глаза:
— Чего ты ржешь, как кобылица в степи!
— А чего ты ревешь козлом! — прыснула в горсть смуглая и вертлявая служанка.
— Ах! — обозлился Карача и хотел ударить ее чонгуром, но насмешница укрылась за ханшей.
Сузге рассмеялась.
— Не сердись, старик! — приподнимаясь с подушек, строго сказала она: — Она права. Что скажет повелитель, если узнает, что ты стараешься стать утешителем его жены?
— Ох, всемилостливая, — упал на колени мурза и, подползши к ложу красавицы, схватил ее руку и поцеловал. — Прости, прекраснейшая! Да благословит аллах дни твои и Кучума. Он ждет тебя в Искере…
Сузге поднялась во весь рост, стройная и недоступная. Черные волосы ее рассыпались по белу шелку халата.
— Скажи хану Кучуму, я никогда к нему не пойду! — резко и властно приказала она.
Ее слова прозвучали, как удар бича. Карача втянул голову в плечи и сгорбился. Подняв молящие глаза, он робко напомнил:
— Но он великий хан. И… и сюда идут русские…
— Он дряхлый, слюнявый старик, и я не хочу больше идти с ним по одной дороге. Пусть придут сюда храбрые воины, если у хана не стало своих! Иди и скажи!..
Черные глаза Сузге вспыхнули. Смуглая рабыня схватила опахало и стала размахивать им. От жаровен шел зной, и щеки ханши пылали заревом.
— Уходи, Карача, — я слышу топот русских коней. Скажи хану — лучше умереть молодой от руки воина, чем ласкать дряхлое тело. Прошлого не вернешь! — она склонила пылающее лицо, помолчала с минуту и глухим голосом закончила: — Спеши, Карача!
Как побитый пес, мурза ушел из Сузгуна. Пронзительный холодный ветер снова охватил его и стал шарить по стынущему телу. Влажные листья осин падали ему в лицо. Внизу, во тьме, бушевал Иртыш. Шумели старые березы. На горе попрежнему светился золотой огонек.
У Карачи не хватило мужества сказать правду хану. Он склонился перед Кучумом и скорбно оповестил:
— Она больна… Страшные струпья покрыли ее лицо…
Хан отодвинулся от мурзы. Потом задумался, нервно теребя редкие седые волосы в бороде, но думал уже не о Сузге, а о своем:
«Степь вспоила и вскормила меня, — подумал он и решительно поднял голову: — Она даст мне и силы снова выйти против русских!»
Хан поднялся и сказал Караче, всем мурзам и князькам, которые толпились в его шатре: