Ермак
Шрифт:
— А что, браты, бывают ли на свете честные дьяки и приказные? В Москве, небось, всякой нечисти полно! — задумчиво глядя в костер, спросил Иванко.
Сероглазый казак, с проседью в густой бороде и красным рубцом через весь лоб, ухмыльнулся лукаво:
— Не слыхано что-то о честном царевом слуге, — начал он. — Я, браты, полвека исходил, — под Азовом и Астраханью рубался, в Бухару в полон угодил и бежал оттуда. И слышал, я казаки, там одну бывальщину разумную; прикинул и подумал: «Да то ж при всяком хане и царе деется…»
— Сказывай свою бывальщину, — попросили казаки.
— Так вот, браты, как было дело, — повел свой рассказ бывалый казак. — На базаре в Бухаре ловили вора, а поймали ни в чем не повинного простолюдина. Притащили его к падишаху и говорят: «Этот
Вранье, того не может быть! — перебил один из казаков. — И чего ты врешь, Лука? — сердито фыркнул казак.
— Не мешай, — сказал Кольцо. — То народное словечко золотое. Говори, Лука, что было дале!
— Известное дело, что приключилось тут, — спокойно продолжал Лука. — Как заслышали про золото, скорей гонца к падишаху: «Царь царей, повелитель земель и нас, рабов, о чудо! Человек, которого ты повелел повесить, умеет сеять золото». Падишах вскочил и затопал: «Скорей, живо ко мне этого человека!» Простолюдина доставили во дворец, и падишах снизошел до разговора с ним: «Если ты умеешь сеять золото, — сказал он, — то посей его для меня, и я дарую тебе жизнь». — «Я готов!» — воскликнул осужденный. И вспахал он, братцы, землю, заборонил, приготовил для посева и велел принести золото, лобанчики покрупнее. Ему из казны пять мер отпустили, червонного. Сам падишах на разубранном коне приехал на поле полюбопытствовать, как будут сеять золото. «Все готово для посева, — сказал простолюдин. — Теперь, повелитель, снизойди и назначь, кому сеять. Только такой завет при этом положен: сеять золото может только честный человек, никогда и ничего не укравший в своей жизни. Я никогда ничего не воровал, но обвинен в воровстве, потому не подхожу для этого дела» — «Если так, — согласился падишах, — то пусть сеет золото мой главный визирь». — «Великий и всемогущий! — пал перед падишахом и возопил визирь. — Я не подхожу для этого дела». — «Тогда пусть посеет золото мой верховный судья», — выговорил падишах. И судья, братцы, стал сразу заикой: «Я… я… тоже н…е подо-й-ду, пожа-лу-й». Тогда падишах окинул свою свиту проницательным взором и остановился на градском управителе: «Ты будешь сеять золото!» — приказал он, но управитель упал ему в ноги и взмолился: «Прости, всесильный и мудрый, и я не гожусь для этого!..»
Казаки дружно захохотали. Иванко покрутил длинный ус и вымолвил ехидно:
— Вот это ловко! А что же дальше?
— Ну что тут повелителю оставалось делать? — пожал плечами рассказчик. — Подозвал он муллу, и только хотел сказать ему о посеве, как тот замахал руками: «О, господин, премного я грешен!» Тогда падишах перебрал всех придворных, — и казначея, и виночерпия, и блюстителя гарема, — всех, всех, и они в меру своих сил отказались сеять золото. «Повелитель мудрый, видно в книге Судеб предназначено тебе самому посеять золото!» — предложил один из придворных. «Боюсь, как бы и мне не испортить дела», — с великой смущенностью ответствовал падишах. «О, государь, о, всемилостивый! — вскричал тогда невинно приговоренный. — Значит, у тебя во дворце нет ни одного честного человека. А я вот за всю свою жизнь не украл ни крохи, и ты приказываешь меня казнить, как вора!» Тогда падишах разгневался и приказал казнить этого человека, как обманщика: «Раз некому и, выходит, нельзя сеять золото, — сказал он, — значит, человек лжет, пообещав золотой урожай. Повесьте его!»
Вот она, правда, браты! — вздохнул казак, споривший с Лукой, и вдруг сказал Иванке. — Гоним мы в Москву, а царь Иван Васильевич да и скажет нам: «А, воры явились! На плаху их!».
По сердцу Кольцо прошел холодок. В его воображении живо встала страшная картина мучительного томления в застенке Разбойного приказа, страдания при розыске. Ведь он давно осужден и щадить его не будут. Пыточных дел мастера сумеют потешиться над ним: они подкинут его
Иванко тряхнул головой, отгоняя морок. Перед глазами распахнулась Сибирь-привольная земля. Он взглянул на звезды, повеселел и сказал:
— Не возьмет ныне наши головы топор, мы кланяемся Руси царством сибирским. Хоть и лют царь, да рассудит, с чем мы пожаловали.
— Это верно, — согласился казак. — Сердце подсказывает, что так и будет…
Подуло с запада, мороз стал спадать, да и костер согревал. Груда углей рдела ярким малиновым светом. Казаки улеглись на пихтовые ветки, настланные на снегу, укрылись оленьими шкурами и крепко уснули. Изредка к ним сквозь сон доносились крики погонщиков, оберегавших оленье стадо от зверя.
Утром помчались по Вишере, сжатой крутыми скалами.
Бешенная, быстрая река долго спорила с лютым морозом, пока он не сковал ее, и оттого до сих пор еще дыбились ледяные кряжи и торосы. Казак из строгановских, показывая на зимник, вздохнул:
— Тут-ка старинная новгородская дорожка на Югорский камень. Густо полита она русской кровью — дорого пришлась крестьянскому люду. В лесах таятся починки-рубленные дворы, и мужики живут крепкие, смелые — охотники. Принесли они в этот край свой норов и одежинку свою, — надевают ее через голову, а под рукавами завязки. Будто не одежинка, а ратная кольчуга. И сапоги со шнуровкой новгородской, — так, говорят, в давние годы носили воины. Кто только не шел этим путем-тропой!..
Казак оборвал вдруг рассказ и шепнул Иванке:
— Гляди-ко, на горе диво! Кольцо взглянул на скалы и увидел темный, словно вырезанный на белесом небе, силуэт могучего лося. Зверь вскинул ветвистые рога; из его пасти клубами вырывалось горячее дыхание. Сохатый не шелохнулся даже тогда, когда под ним по реке побежали оленьи упряжки. Казак Лука прищурил серые глаза и обронил:
— Стрелить, и враз конец диву!
— Ни к чему! Да и жаль красавца, — ответил Кольцо.
— Ну и край! — восхищался Лука. — В камнях гнездится соболь, река кипит рыбой. На перекатах играют хариусы, в омутах спят жирные налимы. Господи боже, рыбаку тут какой простор! Водится в глуби лещ подкаменщик, ерш, окунь, язь, судак, щука, таймень. Тайга — устрожлива, по берегам пахучие сочные луга. Строгановы, и те не дошли. Сюда бы русского ходуна, быстро корень пустил бы…
— Твоя правда, Лука, — много даров таит река! — согласился Кольцо и невольно залюбовался берегами.
Покрытая льдами, глубокими снегами, Вишера жила, шумела и за каждым изгибом и поворотом открывала перед путниками все новые и новые красоты. Прямо из льда поднимались камни, своими зубцами похожие на древние полуразрушенные крепости. Отвесной стеной версты на две по правому берегу тянулся над рекой камень Говорливый.
Ишбердей озорно крикнул Иванке:
— Слушай, с горным духом говорить буду! — Напыжившись, он закричал на всю реку:
— Эй-ла! «Э-й-а-а» — прозвучали в ответ дали. Отголоски долетали со всех сторон. Казалось, скалы, пихтачи, синие высокие сугробы, оснеженные плесы, ельники вдруг ожили и получили дар человеческой речи. Окрик Ишбердея, постепенно слабея, катился в туманную даль и там, обратившись в шепот, наконец угас. Иванко и казаки соскочили с нарт и старались перекричать друг друга.
Кольцо выкрикнул:
— Эй, камень, здорово живешь! И камень, и лес-каждое дерево, — и даже туман многократно отозвались: — «Здорово живешь!..» Вся долина наполнилась крепкими звонкими словами, которые повторялись множество раз. Иванко довольно смеялся: — Кричу, а чудится мне, что перекликаюсь я со всем Камнем, с целым светом. Ишбердей сказал: — Наши люди промышлять рыбу ходят сюда и все слышат как ладья идет, как волны шумят. Чохрынь-Ойка гром пошлет. Гром ударит, и камень об этом сказывает. Два грома гремит: один по небу идет, другой-по Вишере…