Ермак
Шрифт:
Началась деятельная дипломатическая переписка. Гонец Захар Болтин прибыл в баториев лагерь с письмом царя к королю и Поссевино.
Хотя Болтина и держали под строгой охраной, но он был умен и толков, и через стражу разведал положение в лагере врага. В своем челобитии царю он писал: «А наемные те люди хотят идти прочь, а иные да и отошли, а се да от стужи и голоду, а говорят то, что они стоят под городом четырнадцать недель, а ничего городу не сделают, а хотя де стоят под городом три годы, оно де города не взять…»
Грозный не придал значения сообщению Болтина. Исхудалый,
Надо было бить врагов, а царь завел сложные переговоры. Никто не понимал поведения Грозного, и многие роптали. Между тем Иван Васильевич глубоко осознавал свою правоту. Страна была крайне разорена, бояре строили козни, к тому же Швеция-мощная по тому времени-напала на порубежные русские городки. Правда, и Речь Посполитая была крайне истощена. Русской земле, как никогда, требовалась передышка. Дела под Псковом складывались для русских хорошо.
Лагерь Батория пустел. Сам король, под предлогом переговоров с сеймом, первого декабря уехал в Варшаву.
В Европу, однако, успели проникнуть слухи о неудачах короля. В Польше хвастливые паны все свалили на «ужасные» русские морозы. Гейденштейн, в угоду польскому королю, писал:
«Так как вся Московская область находится под созвездием Большой Медведицы, то обыкновенно ни в каком почти другом месте, за исключением лежащих около Ледовитого моря, не бывает морозов более сильных, какие бывают в Псковской области. Вследствии того и всякого рода животные, как замечено, и имеющие в прочих местностях черный или рыжий цвета, как например: прежде всего вороны, совы, дикие куры, медведи, волки, зайцы и другие подобного рода животные, или от влияния климата, или от силы морозов здесь обыкновенно все белого цвета».
Никто, конечно, в «белых ворон» не верил, но было стыдно сознаваться, что столь блистательно начатый поход на Москву кончался крахом. Баториев лагерь все еще стоял под Псковом, чтобы подогревать переговоры о мире. В начале января воевода Шуйский сделал большую вылазку из Пскова. В схватке псковичи уложили восемьдесят панов и привели много пленных-разноязычных наемников Батория.
Тем временем Поссевино продолжал переговоры. Пользуясь тем, что царь наказал русским послам говорить с иезуитом «гладко и вкрадчиво и оказывать честь во всем», он поддерживал несбыточные требования поляков.
Посол Батория — воевода Брацлавский, гоноровый пан, при обсуждении условий перемирия хлопнул кулаком по столу, покраснел, как индюк, и пригрозил:
— Ежели, вы, москали, приехали сюда за делом, а не с пустым красноречием, то скажите, что Ливония наша, и внимайте дальнейшим условиям победителя, который уже завоевал немалую часть Руси, возьмет Псков и Новгород, ждет решительного слова, и
Русские упорно стояли на своем, прося оставить Юрьев и Часть Ливонии, но поляки бряцали оружием и требовали своего. Их высокомерие дошло до того, что даже иезуит Поссевино возмутился, — между ним и гетманом Замойским произошла размолвка.
Между тем царь Иван держал огромную армию в бездействии в то время, когда польский лагерь под Псковом выдыхался. Прошло несколько дней, и пятнадцатого января гетман Замойский сообщил своим послам: «На все воля божья, больше восьми дней нам не пробыть под Псковом. Немедленно заключайте мир!»
Мирное соглашение было подписано, и Русь на долгие годы утеряла Ливонию и выход к морю. К Польше отошли Полоцк и Велиж. В середине января псковичи наблюдали, как из земляных нор, из палаток вылезало шляхетское войско и наемники. Оборванные, исхудалые, бесстыдно вихляясь, чтобы почесаться, они огромным скопищем двигались по Рижской дороге в туманную даль.
Псков облегченно вздохнул, распахнул настежь крепостные ворота. Стоявший на башне рыбак, глядя вслед уходившим насильникам, весело посмотрел на небо и вымолвил:
— Солнце на лето, а зима на мороз! Ничто, пройдет два-три месяца, придет веснянка, тронутся талые воды, набежит тучка и прольется теплым дождем, смоет всю нечисть с русской земли!
Царь понял, что совершил ошибку, и от этого еще больше занедужил. Стан его скрючился, пальцы высохли и борода стала быстро лысеть. Мнительность царя усилилась: во всем он видел измену, наветы, заговоры. Его угнетало сознание потери искони русских земель. «Теперь все враги Руси и мои враги-бояре поднимут головы и не нарадуются нашим неудачам», — горько думал он.
В пору таких тягостных раздумий, когда к тому же подкрадывалась к нему злая телесная немочь, в Москву нежданно-негаданно пришла радость: приехали сибирские послы с благой вестью.
3
Неделю казаки разгуливали по Москве. Толпы зевак всегда сопровождали их, каждый старался им угодить. Но Кольцо с нетерпением ждал, когда царь позовет его в палаты. Наконец вспомнили о казаках. На купецкий двор, в котором они остановились, наехали пристава, подьячие, окольничие. Они целый день выспрашивали, высматривали, а потом попросили сибирское посольство пожаловать в Посольский приказ. Остроносый, с рыженькой бороденкой подьячий, потирая руки, обратился к Иванке Кольцо певучим голосом:
— Славный атамане, дозволь зачесть грамоту, писану самим храбрым воителем Ермаком Тимофеевичем!
Приказный юлил, лебезил, умильно заглядывая казаку в глаза.
Кольцо добыл из кожаной сумы грамоту, писанную в Искере, и подал подьячему. Тот жадно сгреб свиток и, развернув, стал разглядывать. Начал он с пышного царского титула, и лукавое лицо его быстро преобразилось. Покачивая утиной головкой на длинной жилистой шее, он похвалил:
— Гляди-тка, казаки, а как настрочили… Ох, и умудрены… Ох, и мастаки, ровно в приказах весь век терлись.