Ермак
Шрифт:
— Увезти, увезти Алея. За позор его отплатит отец, старый хан Кучум!
Четверо татар бережно перенесли ханского сына к верблюду и уложили в мягкий вьюк.
— Пока темно, надо уходить! — властно распоряжалась Жамиль.
Перед беглецами распахнули ворота. Навстречу на высоком коне мчал лучник.
Куда торопишься? — окрикнул его карамбаши.
— В Искер. Горе нашим головам! — вскричал он: — Семь братьев тайджи нашли смерть!
В глазах Алея потемнело. «В Искер идет смерть!» — подумал он и впал в забытье. Когда очнулся, над головой увидел звезды, услышал знакомые звуки степи и ровный храп верблюдов.
Караван уходил на восток. Занималась робкая заря.
— Они не догонят нас. Мы идем к твоему отцу. Кучум еще силен!
Синие звезды мерцали над степью, постепенно позади умолкли шум и крики, и на землю опустилась тишина, нарушаемая изредка окриком карамбаши.
6
Ни в Москве, ни чердынский воевода Перепелицын, ни Строгановы не знали, что казаки покинули Сибирь. В эту пору на Руси произошли большие события, которые на время отвлекли внимание от нового края. В один год с Ермаком отошел в вечность царь Иван Васильевич. В начале тысяча пятьсот восемьдесят четвертого года у царя обнаружилась страшная болезнь: появилась большая опухоль снаружи и гниение внутренностей. Смрад от царского тела разносился по горнице и очень омрачал государя. Силы оставляли его, и он понимал, что дело идет к роковой развязке.
Весной, по указу Ивана Васильевича, по всем монастырям разослали грамоты. А в них было написано: «В великую и пречестную обитель, святым и преподобным инокам, священникам, дьяконам, старцам соборным, служебникам, клирошанам, лежням и по кельям всему братству: преподобию ног ваших касаясь, князь великий Иван Васильевич челом бьет, молясь и препадая преподобию вашему, чтоб вы пожаловали о моем окаянстве соборно и по кельям молили бога и пречистую богородицу, чтоб господь бог и пречистая богородица, ваших ради святых молитв, моему окаянству отпущение грехов даровали, от настоящие смертные болезни освободили и здравие дали…»
Грозный повелел выпустить из темниц заключенных. От его имени выдавали нищим, божедомам и юродивым щедрые милостыни.
И в эти же самые дни, тревожась за свою судьбу, царь зазвал к себе во дворец до шестидесяти знахарей и знахарок. Их привезли со всех концов русской земли — и с далекого севера, и с Волги. Ходили смутные слухи, что прибывшие старцы-волхвы предрекли ему день смерти. Ошеломленный мрачным прорицанием, царь задумался о судьбе государства и долгие часы проводил в беседе с царевичем Федором, указывая ему, что делать. Слабоумный сын юродиво улыбался и беспомощно спрашивал:
— А как же мы будем без тебя жить, батюшка?
У Ивана Васильевича темнели глаза, и он сокрушенно вздыхал:
— Как жаль, нет нашего Иванушки!..
Он все чаще и чаще в последние минуты своей жизни вспоминал убиенного им сына…
Прошла половина марта. Царь передвигался с большим трудом, — его носили в креслах. Пятнадцатого марта он приказал нести себя в тайники кремлевского дворца, где хранились его сокровища. Вместе с придворными царя сопровождал англичанин Горсей. Сидя в глубоком кресле, государь перебирал драгоценные камни, рассказывая их таинственные свойства и влияния на судьбу человека. Горсей почтительно выслушивал царя. Перед ними всеми цветами радуги переливались разложенные на черном бархате редкой красоты самоцветы. Показывая на них вспыхнувшим взором, Иван Васильевич огорченно сказал Горсею:
— Посмотри на этот чудесный изумруд и на это бирюзу. Возьми их. Они сохраняют природную ясность своего цвета. Положи мне теперь их на руку. Я заражен болезнью! Видишь, они тускнеют. Они предвещают
Горсей протестующе выкрикнул:
— Нет, они говорят вам о долгой жизни, государь!
Царь грустно улыбнулся и ответил:
— Я не хочу обманывать себя. Разве ты не видишь, чем я стал!..
Наступило солнечное утро семнадцатого марта. За окном звучала капель. Царь проснулась в бодром настроении. Он вызвао боярина Бельского и повелел:
— Пойди и скажи волхвам: день наступил, а я жив и радостен. Я прикажу зарыть их живьем в землю… Нет, стой, может быть их лучше сжечь на костре?…
Устрашенный гневным взглядом, Бельский поторопился к заключенным в темнице волхвам. Войдя в подземелье, он передал царское слово.
С отсыревшей соломы поднялся седой старик и ответил за всех:
— Не гневайся, боярин, понапрасну: день только что наступил, а кончается он солнечным закатом…
Придворный не передал царю своей беседы с волхвами. Между тем Иван Васильевич с удовольствием помылся в бане. Его распарили, растерли дряблое тело, и он оживился, почувствовал себя свежее.
Царя бережно одели в широкий мягкий халат и усадили на постели. Он велел подать шахматы и перешучивался с Бельским, раставляя фигуры. И вдруг Иван Васильевич почувствовал внезапную слабость и никак не мог поставить шахматного короля на свое место.
Он хотел что-то выкрикнуть и… упал.
— Батюшки! — заорал перепуганный боярин. — С государем худо!
По дворцу забегали слуги: кто сломя голову мчался за водкой, кто торопился за розовой водой, иной стремительно спешил к попу…
Пришел врач Бомелий со своими снадобьями и стал растирать безвольное парализованное тело. Поспешил митрополит и наскоро совершил над полумертвым обряд пострижения. В иночестве царя назвал Ионою…
Над Москвой загудел печальный звон на исход души.
Ранним утром восемнадцатого марта тысяча пятьсот восемьдесят четвертого царя Ивана Васильевича не стало…
На престол вступил Федор Иоаннович, не проявлявший склонности к управлению государством. Все дни свои он проводил в богомолье или потешался выходками придворных шутов. По настоянию бояр и, особенно, Бориса Годунова, молодой царь вспомнил о Сибири. По предположению Бориса, у Ермака оставалось около четырехсот казаков, да с воеводой Болховским пришло в Сибирь триста стрельцов, поэтому и послали в подкрепление всего сто стрельцов, а при них пушку.
Стрельцов повел в Сибирь воевода Иван Мансуров — быстрый и решительный воин средних лет и отменной отваги человек. Отправился он в поход зимой тысяча пятьсот восемьдесят пятого года и ранней весной уже прибыли в Чердынь. Пермские люди не знали о казачьей беде, поэтому, не задерживаясь в Прикамье, Мансуров пустился на стругах в дальний путь. Воевода беспрепятственно дошел до самого Иртыша. Завидя стрельцов, вооруженных пищалями и поблескивающими бердышами, татары разбегались по лесам.
На Иртыше стрельцы захватили конного татарина и привели в шатер Мансурова. Пленный рассказал обо всем. Молча, с замкнутым суровым лицом, воевода выслушал полоняника. Ничем не выдал он ни своей тревоги, ни страха, вышел из шатра и долго ходил по берегу в глубоком раздумье. До Искера оставалось два десятка верст. В нем сидел Сейдяк со своими наездниками — ногаями, а кругом бурлило неспокойное татарское население. Что же делать? Русь осталась далеко позади, да и до Строгановых на Чусовую не близко. Во всем угадывалось приближение зимы. Темнели обнаженные леса, замерзшая земля гулко гремела под сапогами стрельцов. По темной иртышской воде плыло «сало», вот-вот станет река. Ни запасов зелья, ни войска большого, одна пушка!