Ермак
Шрифт:
Наступила ранняя весна 1571 года. Быстро и дружно отшумело водополье, буйно зазеленели и пошли в рост степные травы. Пропитанный запахом талой земли, весенним цветением, воздух пьянил. Над Диким Полем с восхода и до заката рассыпалось серебро трелей жаворонков, в ясном небе звонко курлыкали журавлиные стаи, вместе с весной спешившие на север. В эти напоенные солнечным сиянием дни на южных русских рубежах вдруг показались татары. Топот ста тысяч коней потрясал землю, солнце скрылось в сизой мгле пыли и пожарищ. Девлет-Гирей со своими неистовыми ордами устремился на Русь старыми, знакомыми шляхами — через донские степи, сжигая на пути порубежные русские
— Тут брод! Аллах да ниспошлет огонь на неверных, — хан обрушится палящей грозой на них!
Но Девлет-Гирей, внимательно выслушав мурзу Теребердия, омрачился. Он долго сидел в задумчивости. Давно погас закат, на темном небе засверкали звезды. Пора было отходить ко сну, но решение не приходило…
Мысли его неожиданно прервал ближний мурза, который, подобострастно кланяясь, сообщил Девлет-Гирею:
— Русские перебежчики просятся на твои светлые глаза. Что сказать страже?
— Пусть приведут их!
Допустили троих детей боярских: Кудеяра Тишинкова, Окулу Семенова да калужанина Ждана. Как побитые псы, они вползли на коленях в шатер и распростерлись перед ханом. Девлет-Гирей с брезгливостью посмотрел на пресмыкающихся в прахе. Он ткнул ногой в бороду Кудеяру и повелел:
— Ну ты, сказывай, зачем прибег?
— Всемилостливый хан, выслушай обиды наши. За кровь родичей наших бояр мы пришли просить у тебя управы против царя Ивана. Ой, как кипит у нас сердце! — выкрикнул перебежчик.
Хан угрюмо подумал: «У изменников всегда черное сердце, из него исходит жгучая ненависть. Самолюбие приводит людей к подлости!» — и сказал вслух:
— Где царь Иван, каково войско?
— Государь с опричниками в Серпухове. Войско невелико. В земле русской страшный глад и моровая язва. Из-за лютого неистовства Ивана погублено много бояр и княжичей… Головой ручаемся, всемилостливый хан, проведем тебя до самой Москвы такой дорогой, что не встретишь ни одного русского воина! Если то окажется неправдой, вели казнить нас!
Лицо Девлет-Гирея вспыхнуло румянцем: он не ожидал такой удачи.
— Я отомщу за ваших родичей. Я заставлю царя Ивана отдать наши Казань и Астрахань. Он будет ползать у моих ног, и тогда я может быть возвращу ему пепел Москвы. Я иду, показывайте нам путь! — сказал напыщенно хан.
— Глухой ночью изменники провели огромное татарское войско тайным бродом через Оку, и на московской дороге забушевали пожары. Русские воеводы, всревоженные изменой, в порядке и быстро отвели полки к Москве, заняв ее предместья. Царь Иван с опричниками оказался отрезанным от главного войска. Мрачный, ожесточенный
Не успели воеводы занять оборону в московских предместьях, как на другой день, 24 мая, татары появились в виду города. Сидя на вороном аргамаке, Девлет-Гирей долго любовался огромным стольным городом Русского государсва. На утреннем солнце блистали и переливались жар-огнями маковки церквей, окна кремлевских дворцов; изумрудным сиянием сверкали черепицы вонзившихся в небо башен, золотом искрились шпили.
— Не впусте писали иноземцы, что Москва великий и богатый город! — хвастаясь сказал хан приближенным мурзам. — И вот мы станем властелинами его!
Взор хана перебежал на предместья — скученные, серые строения, разбросанные в беспорядке. «Рабы, холопы живут в сих посадах, — подумал он и представил себе, как много тут ютится сапожников, портных, бочаров, стекольщиков, медников, оружейников. — Это — сила, которая одевает, обувает, кормит русских воинов!» — он нахмурился и, указывая плетью на московские предместья, повелел:
— Сжечь их! Я желаю достичь Кремля!
Лазутчики зажгли город. При сильном ветре огонь быстро перебрасывало с кровли на кровлю. В короткое время Москва запылала во всех концах.
В посадах и на московских улицах под открытым небом разместились скопища беженцев, бросивших свои дома, пашни и ушедших от срашной татарской неволи. Бежали от одной беды, попали в худшую — в пламя пожаров.
Многие пытались спастись от огня за кремлевскими стенами, но бояре и стрельцы никого туда не пустили. Извечная боязнь бояр перед простым народом не исчезла и на этот раз, в дни жестокого испытания. Да и опасность была, что в распахнутые крепостные ворота вместе с народом ворвутся татары; они шумным лагерем расположились в поле и наблюдали за пожарищем. Наиболее алчные из всадников быстро врывались на улицы, стремясь захватить добычу, но, перепуганные треском и жаром пламени, кони с громким ржанием носились среди горящих изб, и многие погибали в огне.
Пожар между тем рахгорался сильнее; все кругом гудело от раскаленного воздуха, длинные языки пламени и густые черные клубы дыма тянулись к ясному небу и заслоняли солнце, которое теперь казалось тусклым раскаленным ядром. Кричали в отчаянии матери, плакали дети; захваченные потоком убегающих людей, многие были растоптаны насмерть. У северных ворот и на прилегавших к ним улицах теснились тысячи людей, обезумевших от давки и ужаса. Наиболее сильные не щадили слабых, — взбирались на плотное человеческое месиво и шли по головам несчастных. Смелые и мужественные брались за оружие, чтобы отстоять от гибельной паники женщин и детей, но, случалось, и сами гибли.
Духовенство в эти ужасные часы закрылось в церквах и соборах, благо сам московский митрополит затворился в Успенской церкви, наблюдая со страхом, как мимо высоких стрельчатых окон летели пылающие головни, раскаленные камни. Первый боярин князь Бельский — высокий грузный старик — укрылся от огня в каменный погреб и там задохнулся.
К полудню не стало обширного деревянного города, все покрылось пеплом, тучи которого поднимал ветер и относил на юг. Свирепый ветер перебросил пламя в Китай-город и в самый Кремль. От нестерпимого жара погибла стенная роспись кремлевских соборов, сгорел царский дворец и драгоценная библиотека Грозного, в которой он так любил проводить время за чтением книг и писанием писем.