Ермак
Шрифт:
День тянулся за днем, с полунощных стран прилетели холодные ветры, сорвали в рощах последние листья и своим ледяным дыханием сковали лужицы. Под ногами захрустел первый ледок, и тогда по звонкой дороге прискакал гонец от Маметкула.
Загнанный конь упал у белой юрты Кучума, но лучник вскочил и, добежав до двери юрты, распахнул полог, задыхаясь крикнул:
— Великий, всемогущий хан, мы повергли врагов твоих. Радуйся! — и сам повалился у порога от утомления…
Царевич вернулся в Искер победителем. За его конями, привязанные арканами к
Маметкул хвастливо объявил хану:
— Я досыта напоил кровью землю, в которой покоится прах святых. А этих непокорных я привел к тебе на суд, хан!
При стечении народа десяти идоломольцам отрубили головы и воткнули их на остроколье у юрты Кучума. Перед каждой мертвой головой останавливался хан и зло говорил:
— Теперь больше не будешь меня поносить, мурза Арслан! Так будет со всяким, кто подымет руку на своего хана!
— Наконец-то насытил ты свою жадность, бек Абдулла. Я знаю о чем ты думал, когда поднимал кочевников. Ты думал о дороге в Искер!
Хан напомнил каждому врагу своему старые обиды. Заметно постаревший, с отвисшей слюнявой губой, он весь дрожал от сладострастья, видя кровоточащие головы противников. И в то же время старик был жалок в своей жестокости. Тайджи поморщился и подумал: «Он стал совсем дряхл. Борода стала редкой, и глаза слезятся. Стар, стар хан Кучум!».
А с высоких минаретов только что отстроенных мечетей муллы звонко оповещали:
— Я ху! Я хак! Ля иллях илла ху!
Имамы, сеиды, шейх Хаким торжествовали. Хан ласково ввел племянника Маметкула в свой шатер и посадил рядом на пышных подушках. Думчий Карача приказал слугам и наложницам порадовать победителей.
Зажгли курильницы, благовонный аромат наполнил покои. Прововные слуги со смуглыми лицами принесли чаши, наполненные аракчой, и поставили перед мурзаками и беками, прибывшими на пир. Кучуму и Маметкулу поднесли золотые кубки — дар московского царя. Тайджи весело сказал:
— Будем пить из них и покончим с последним врагом нашим!
— Покончим! — согласился хан.
Никто не понял смысла их речи, но стоявший в толпе Аиса заметил, как радостно блеснули глаза бека Гаймусы.
Думчий что-то выкрикнул. Раздвинулся серебристый полог, в покой, резвясь, вбежали наложницы и стали плясать. Их гибкие тела колыхались, как цветы под дуновением ветра.
Хан привычно-равнодушно глядел на пляску, и вдруг взор его затуманился, глаза перестали различать лица и все для него как бы ушло в тень. Неподвижно, с каменным лицом сидел хан и уж не видел ни беков, ни наложниц. Другое было перед ним…
— Довольно на сегодня пляски! — жестко объявил хан. — Я покажу вам более занятное, чем наложницы. Поэвать сюда русского посла!
Сам думчий и много слуг с ним поспешили к юрте Третьяка. Посол уже догадывался о беде. Смутная тревога овладела им.
«Что-то случилось!» — подумал он, надел парчовый кафтан, пристегнул к нему козырь, расшитый жемчугом, к поясу подвязал саблю и протянул руку к высокой
В эту минуту в юрту вбежали возбужденные татары.
— Хан зовет к себе! — закричал Карача.
— Я так и думал, что он позовет меня, — спокойно ответил посол и захватил заветный ларец, в котором хранилась грамота царя и рукопись шерти. Он с достоинством сказал: — Идемте к хану, он ждет.
Когда посол медленной величавой поступью вошел в покои Кучума, все смолкли. Десятки пронзительных, пытливых, гневных, настороженных глаз уставились в него. Третьяк перехватил злорадствующий взор бека Гаймусы. «Случилось недоброе для нас», — взволнованно подумал он и склонил перед ханом голову:
— Явился по твоему зову, великий и мудрый хан, — спокойно сказал он.
Кучум встрепенулся, поднял горделиво голову и заносчиао выкрикнул:
— Пришла пора поговорить с тобой, посол Руси. Покажи грамоты, которые послал нам брат наш! — злая усмешка прошла по губам Кучума.
Третьяк вскрыл ларец, бережно добыл грамоту и хотел сам огласить ее, но думчий сказал:
— Читать должен я.
— Послом великого государя прибыл я, грамоту царя читать мне или самому хану, — с достоинством ответил Чебуков и неторопливо развернул свиток с большой золотой печатью. На короткий миг она привлекла к себе внимание ханской свиты. Воспользовавшись минутным замешательством, Третьяк огласил:
«Царь и великий князь всея Руси сибирского царя грамоту выслушал и под свою руку его во оберегание принял и дань на него наложил»…
Посол не дочитал: хан протянул руку и вырвал у него московскую грамоту.
— Слышали вы, мурзы и беки, и ты, шейх Хаким, он обещает нам обереганье! — насмешливо проговорил Кучум. — Слышали вы, мои рабы, что сулит он, а сам не может оборонить своей земли. Его столицу Москву пожег крымский хан Девлет-Гирей. Вот оно как! Нищий старается одарить, богача, немощный — отдать силу богатырю!
— Ха-ха-ха! — раздался в покоях издевательский раскатистый смех. Смеялись все: мурзы, беки и рабы. Козленком блеял старый думчий Карача, тонким фальцетом заливался бек Гаймуса и совсем по-стариковски, ехидно хихикал Кучум.
— Не сметь глумиться над царским словом! — сжав кулаки, гневно сказал русский посол.
— Я все могу! — со злобой выкрикнул хан, вскочил и разорвал грамоту, затоптал ногами. — Знай, Едигер значился данником Руси, а Кучум никогда не будет!
— Ты отвечаешь за свое слово, хан! — напомнил Третьяк.
Опять раздался грубый, наглый хохот. И, куда ни оборачивался посол, всюду видел скуластые оскаленные лица, чужие и враждебные. Все глаза горели жгучей ненавистью. Но Третьяк не испугался и опять сказал от всего взволнованного сердца:
— Знай, хан, Русью раз молвится слово. Запомни это! Ты глумишься над беззащитным человеком. Посол я, а послы везде уважаемы.
Вскочил, весь багровый, Маматкул:
— Хан, дозволь снять эту баранью голову! — И тут же осекся под грозным взглядом русского посла.