Ермак
Шрифт:
Долго крестился на иконы, выматывая душу из купца своим молчанием. Долго и витиевато желал здоровья всем домочадцам и сродникам. И только потом, с тяжелым вздохом глядя в пол, произнес:
— Прости, Христа ради, Максим Яковлевич... Казаки забаловали маленько.
Купец облегченно вздохнул. Но чтобы не подать виду, начал пенять и высказывать свои обиды.
Ермак только тяжко вздыхал. Тряс кудрями и сокрушенно гудел:
— Прости, Максим Яковлевич! Прости, надежа! Наш грех. Винюсь! Виновных
Но в ноги, как это было положено, не падал, а только водил по потолку своими черными глазами и сокрушенно вздыхал.
Накричавшись и даже притопнув каблуками, Максим Яковлевич опустился на лавку и начал крутить перстни на руках.
— Ну и что мне с вами делать? — спросил он. — Когда Сибирь-город брать пойдете?
— А вскорости! — с готовностью переходя на другую тему, сказал Ермак. — Вскорости. Вот как людей наберем в достаточности, так и пойдем! А убытки все возвернем! Все. Опосля похода! Опосля!
— Где ж я вам людей возьму! — опять рассердился Строганов. — У меня каждая пара рук на счету, у нас тут дармоедов нет!
— Обижаешь, Максим Яковлевич! — гудел атаман. — Мы свой харч отработаем, отслужим. А людей, знаешь что... Давай возьмем к тем казакам, что у тебя до нас служили, — литовцев всех. Их ведь с восемьдесят человек будет.
— Казаков не дам! — закричал Максим Яковлевич.
— Ну хошь бы полусотню!
— Ни единого не дам!
Ермак пустился в разговоры и просьбы, втолковывая купцу, что без казаков, которые здесь давно, ему замысла не выполнить.
Наконец сговорились на двух десятках. И уж в дверях, нахлобучивая шапку, Ермак сказал как о само собой разумеющемся:
— Ну дак, а литвин и поляков, что к тебе весной приехали, — людей воинских, — всех беру!
Максим Яковлевич только рот открыл:
— Каких людей?
Грохот копыт по мостовой был ему ответом.
— Заморочил меня совсем! — рассердился Максим Строганов. — Никого не дам. И сами пущай через неделю-другую в поход идут! Скорей бы их спровадить! Разбойников!
Отъехав от стен строгановских хором, Ермак осадил коня и сказал есаулам:
— Под утро всех иноземцев, что весной пришли, в струги сажать! Брать всех по избам. Подымать сполошно. Нонеча заутре поплывем. Кольца ко мне пришлите. Я в баню пойду. Пущай и он со мной париться идет!
— Ужо, нонеча попаримся! — тоскливо пробормотал Окул. — Прощевай, сытое житье. Толичко и попользовались... А таперя айда обратно веслами махать да из пищалей пулять! Тьфу!
— А и ладно! — сказал Брязга. — Мне уж надоело тута! Ходи да кланяйся, туды нельзя, сюды нельзя. Тута купцы, тута мастера. Век бы их не видать.
Ермак парился уже по второму разу, когда пришел Кольцо.
— Разоблакайся! — предложил ему старый атаман. —
— Что, нонь в поход, что ли? — встрепенулся Иван.
— Купцы гонят! — сказал Ермак. — Да я думаю, оно и лучше. Тут на тебя такие грозы наводят — страх! Ты, что ли, Жигмонта рубанул?
— Я! — сокрушенно сказал Кольцо.
— Ну вот... грозятся сыск учинить. Но я тебя не выдал: говорю, сами сыщем, кто приказчика убил. А мы, знаешь что, седни в струги — и айда!
Кольцо подумал с тоскою, что не дождется его веселая хозяйка, что собирался он еще к одной молодайке наведаться. А с другой стороны, купцы сыск учинять собираются...
— Иттить так иттить! — и начал раздеваться.
— Вот и славно! — сказал Ермак. — Счас отпаримся в дорогу, а ночью тишком да молчком в струги сядем. Припас у нас весь сложен. Ищи ветра в поле...
Парились долго, со стонами. Отпивались квасами и опять парились. Выбегали, бросались в реку, плавали в шелковой воде и опять ныряли в раскаленное жерло бани. Спать отправились затемно. При звездах.
Ермак лег в горнице на лавку. Распаренное тело горело и было легким, но сон не шел. Ермак встал, вышел на крыльцо.
— Чего не спишь? — На крыльцо вышел и Мещеряк.
— Да не спится. Стариковский сон короток, а думы длинные... — сказал Ермак по-татарски.
— И я что-то никак уснуть не могу, — поежился, присаживаясь рядом, Мещеряк. — Слушай, может, зря Кольцо литовских людей побил? Шутка ли, ни за что ни про что пятерых зарубили... Через чего?
— Этот грех мой, — ответил Ермак. — Я за него перед Богом оправдываться стану. А Кольцо — чист сердцем и горяч, как жеребенок.
— Дите! — согласился Мещеряк. — А за этими было что? А?
Ермак молчал.
— Тогда ино дело, — вздохнул Мещеряк. — Тут крамолы никак оставлять нельзя.
— То-то и оно, — вздохнул Мещеряк. — Хуже нет, как в спину ударят.
А что ж ты их всех с собой волочишь? Они тебе гам ногу подставят либо ковы какие учинят.
Нет, — ответил старый атаман. — Как их не брать? Они — люди воинские. Они сюда воевать шли! А у нас вон какая в воях недостача. Пущай идут.
— А ежели там кто с гнильцой?
— Гниль в огне выгорает! — усмехнулся Ермак. — Гам все на глазах и бежать некуда. А земля закаменная сим людям втрое чужбина, боле чем нам. Там они все свои резоны позабудут, ежели и просочится какая крамола. Так что не сомневайся!
— Разве что так... — вздохнул Мещеряк. — Я вот иной раз ночью проснусь, и страшно мне, не во стыд сказать, — что же это жизня человеческая не стоит ничего? Ведь сказано: человек — по образу Божию и подобию, и заповедано: «Не убий!», а нам человека убить — как муху прихлопнуть...