Ермак
Шрифт:
Мрачно и безмолвно выслушал все это царь. Он то прохаживался по небольшому покою, главным украшением которого была изразцовая печь с золотыми и бирюзовыми прожилками между плит, то снова глядел в окно.
— Осилишь ли все сие, Аника Федорович? — спросил он сухо и как-то неприязненно. — Тысячные расходы потребуются.
— Уж это знамо дело. Тут без твоей царской милости как осилишь?!
Грозный вскинул вопросительно брови.
— А вот коли освободишь те земли, что прошу у тебя, да соляные варницы от податей…
— На
— Да не мне, государь! — Аника снова бухнулся на колени. — Детям моим. Им это великое дело подымать. И оно великой милости требует… На два десятка годков хотя бы…
— Хотя бы… — усмехнулся царь.
— Да расходов-то потребуется! — взмолился Строганов. — Акромя того, без холопов-то чего там настроишь? Позволил бы ты, государь пресветлый, людишек вольных нам к себе призывать, пусть бы они во владенье нашем на дикой Каме-реке жили…
— Ишь ты — во владенье вашем… — опять зловеще усмехнулся царь.
— Да без кабалы, без кабалы… то я обговорился, — торопливо заюлил Строганов. — Работников, знамо, и хлебом, и солью, и прочим буду жаловать? А кто не схочет — так вольному воля…
— И так это, Аникушенька, дыбу ты миновал?.. — помолчав, спросил Грозный. — Ну, ин ладно, быть по сему. Про все получишь грамоту, поскольку замыслил ты дело государево большое и надобное…
Царь сунул ему руку. Строганов Аника облобызал ее со старанием и, беспрерывно кланяясь, попятился к распахнувшейся раззолоченной двери.
…Распахивается другая дверь — черная, мокрая, сколоченная из неоструганных досок. В просторный предбанник, наполненный голыми, давно не стриженными, изъеденными соляными язвами людьми, ворвались клубы морозного воздуха вперемешку со снегом. Сквозь эти клубы в предбанник входит новая партия работных людей.
Просторный предбанник имел два зарешеченных окошка, решетки были обледенелыми, толстыми. За окошками на разные голоса выла метель.
Помывшиеся толпились возле большой деревянной шайки с дегтем, угрюмый бородатый мужик макал туда палку с намотанной тряпкой и обмазывал язвы на теле несчастных, потом они одевались в свежую одежду, кучей сваленную в углу. Ругань, стоны, крики.
В углу был сооружен невысокий помост, там за колченогим столом сидел в теплом зимнем кафтане Сысой, громко прихлебывал из глиняной кружки, наблюдал с высоты за происходящим.
— Это свежая лапотина, да? — вскричал вдруг худой, как скелет, работник, весь в пятнах от дегтя, пробившийся к помосту. В руках он тряс лохмотья. — Да ить вшивее прежней!
Сысой не спеша поставил кружку. Взял со стола плеть. Работник торопливо нырнул за голых людей.
— С-собаки! — Сысой швырнул плеть обратно на стол, зачерпнул из горшка. — Еще каждый месяц моют их…
— Семен Аникеич-то — он добрый, — заюлил тощий редкозубый мужичонка, холуйски вертевшийся у стола. — Здоровье работников,
Сысой взял полотенце, вытер взмокший лоб. В это время опять распахнулась дверь, двое стражников сквозь клубы морозного воздуха втолкнули в предбанник закованных в кандалы Ермолая с Иваном Кольцом.
Сысой увидел их, кинул мужичонке рушник.
— A-а, Ермошка. Живой покуда?
— Твоими молитвами, — усмехнулся Ермолай, поддерживая одной рукой кандальные цепи.
— Да уж седьмой год молю бога, чтоб подох быстрей… А ты все дрыгаешься. — И заорал на одевающихся: — Ну чего шеперитесь! Живей облокайтесь.
Ермолай и Кольцо стали раздеваться. Чтобы никогда не расклепывать кандалы на ногах, одежда у них была особая — штанины были разрезными, их просто обматывали вокруг ног, обвязывали веревьем.
— Не могу я в ум взять — супротив кого ты, Ермашка-букашка, пойтить вздумал? Да ведь Строгановы грамоту царскую получили на вечное владение всеми камскими изобильными местами. И как ни крути, все тутошние людишки холопы теперь ихние.
— Врешь! — вскинулся Иван Кольцо.
— А ты у царя поди спроси, хе-хе, вру я али нет. — Сысой снова стал прихлебывать из кружки. — А где вот краля твоя, Ермоха, Алена-то, это я тоже могу тебе сообщить.
— Ну… сообщи, — Ермак уже разделся догола.
— Счас скажу… только не задохнись… Давно-о уже в турецкий город Азов ее свезли да в невольницы продали.
— Аленку?! — действительно задохнулся Ермолай.
— Да ты не заботься, — насмешливо продолжал Сысой. — Рабой-служанкой она не станет. Поскольку девка красивая, какой-нибудь богатый турок ее в свой гарем купит. Для услаждения, значит.
Несмотря на кандалы, Ермак прыгнул, как тигр, на помост, отшвырнул редкозубого мужичонку, схватил Сысоя за плечи, заколотил о бревенчатую стену.
— Кто продал? Когда? Говори!
— Уб… убери лапы, паршивец!
В ответ Ермолай схватил правой рукой Сысоя за ремень, а левой, держа за плечо, легко оторвал его от пола, поднял над помостом, закричал еще яростнее:
— В лепешку расшибу тебя! Говори!
— Ермошка! Положь меня на место! На место меня положь! — выкрикнул Сысой.
Грохнул в предбаннике хохот. Кинувшиеся на выручку стражники еле оторвали Ермака от Сысоя, отшвырнули прочь. Кольцо сумел подхватить его, иначе бы он разбился о стену.
— Ну, Ермак, в могилу бряк… Больше я тебя из шахты ни разу не подыму! — прохрипел Сысой.
Ермолай-Ермак снова рванулся было из рук Ивана Кольца, но тот удержал его.
— Охолони… — И повел в баню мимо выходивших из низких дверей распаренных людей.
В бане было полутемно, два небольших квадратных окошка, как и в предбаннике, забраны толстыми железными решетками, только льда на решетках не было.