Эромемуары
Шрифт:
Не стану долго расписывать, какие страсти в нашей семье возбудило мое решение не поступать в вуз сразу после школы, но отложить это дело до возвращения из армии. Упомяну лишь, что отец смирился с моим выбором много раньше матери, для которой предстоящая двухлетняя разлука с первенцем казалась непереносимой. Эх, знала бы она, что двумя годами разлука не ограничиться. Впрочем, хорошо, что не знала… Отец, подуспокоившись, немедленно взялся за дело подготовки призывника к армейской службе. Для начала, поинтересовался, как я смотрю на то, чтобы он, в силу своего служебного положения. послал меня отбывать мой патриотический срок к одной из моих бабушек. Имелись в виду, разумеется, города, в которых они проживали. Мой ответ на это предложение, исполненное искренней родительской заботы, был пропитан аттической солью насмешки: дескать, папа, а почему тебе не устроить меня прямо здесь, в этом нашем очередном родном областном центре. А что? Вот будет служба отечеству: из дому в часть на утреннее построение, с вечерней поверки из казармы – домой, в привычную постельку… Отец не обиделся, по-моему, даже напротив. И приступил к следующему этапу подготовки: обучению ловко и скоро наматывать на ноги портянки. Увлекательнейшее занятие, доложу я вам, мои не проходившие срочную службу
Мастера моего звали Джеймс. Из чего яснее ясного, каких он был кровей. Было ему тогда под шестьдесят, но выглядел он много моложе со своей красивой полусединой, стрелками-усиками и задорно выпяченной вперёд грудью. У меня он почему-то ассоциировался с французскими гусарами наполеоновских времён. С тем же бригадиром Жераром, например…
Своё отчество он от меня не утаил, но звать себя велел категорически только по имени. И правильно: обращение «Джеймс Аршалуйсович» даже от частого употребления не сделалось бы более привычным и не перестало бы вызывать в окружающих весёлое недоумения, чреватое колкими комментариями. Ко всему прочему, мастера моего величали Джеймсом не только в пролетарских кругах нашего завода, но и в собственной семье, никаким домашним псевдонимом это зафиксированное в паспорте имя не заменяя. Объяснялась эта странность просто. Джеймс, по его же выражению, был родом из тех доверчивых заграничных армянских ослов, которые после окончания Второй мировой войны повелись на большевистскую пропаганду и рискнули вернуться на так называемую историческую родину, то есть в Советскую Армению. Правда до этой самой родины у него по ходу дела хватило ума не добраться – осесть по сю сторону кавказского хребта…
Надо отдать Джеймсу должное – принял он меня к себе в ученики с распростёртыми объятиями. Позже выяснилось – из каких соображений. Джеймс был ходок. Причем – тот ещё. Это я сейчас знаю, что его имя означает «следующий по пятам» и, стало быть, сама судьба неволила его не пропускать ни одной подходящей по возрасту юбки (а подходили ему все, кто был старше его дочек двумя-тремя годами и младше родной матери – двадцатью), а тогда я полагал, что кому же и гусарить, как не ему, обладателю счастливой внешности, соответствующей его недюжинному темпераменту. Поэтому обучение моё премудростям корректного сверления огромных дыр в толстых металлических плитах и шлифовке мелких деталей шло с беспримерным опережением графика. Уже через месяц я мог почти на две трети заменять моего мастера на производстве, что позволяло ему активно сочетать полезное с приятным, навещая в рабочее время своих бесчисленных пассий как в пределах, так и за пределами заводской территории.
Не удержусь не упомянуть о техническом оснащении нашего электротехнического завода. За сверление огромных дыр у нас отвечал американский станок 1926-го года рождения. Примерно того же возраста и происхождения было устройство, решавшее проблему квадратуры круга, то есть превращавшее прямоугольные металлические болванки в идеально круглые. Шлифовальный станок советского производства годился им во внуки. Но только по возрасту, не по характеру, поскольку выходил из строя значительно чаще своих названных дедушек. Все эти средства производства весили по нескольку тонн, поэтому мы, формально относясь к инструментальному цеху, располагавшемуся на втором этаже, фактически работали в ремонтном на первом, среди сравнительно невесомых токарных и фрезерных станков. В этой странной дислокации цехов и станков чувствовалась глубокая продуманность планового социалистического хозяйствования… Впрочем, не только в этом. Ещё – в отсутствии душевых, раздевалок, зон отдыха. Для всего для этого наш завод был слишком мелок – всего-то каких-то две тысячи душ пламенных строителей коммунизма. Вот если бы нас было тысяч десять, тогда другое дело…
Теперь о главном. Россию издревле будоражили два встречных течения двух российских крайностей – казачества и лимиты. С казачеством большевики благополучно покончили, добив последних в годы Второй мировой, а вот лимиту, напротив, прирастили по полной. Для счастливчиков, знать не ведающих, о чём я веду речь, популярно объясняю. Лимита – это лимитчики. А лимитчики – это, как правило, молодые люди, покинувшие свои села, веси и задрипанные городишки за ради сладкой жизни в больших городах. Нынче, чтобы устроиться в большом городе, достаточно найти работу. А в советские благословенные времена, чтобы поступить на любую работу, необходимо было иметь местную прописку. И наоборот: чтобы прописаться, надо было где-то в данной местности числиться на работе. Почти по Кафке… Так вот, поскольку уроженцы больших городов не шибко рвались горбатиться на производстве материальных ценностей, а всё больше предпочитали торчать в конторах (убогих предтечах нынешних офисов), то власти нашли идеальное решение кадровой проблемы. Любому, кто мечтал устроиться в городе, предоставлялось жильё (в общежитии) и работа на заводе, с последующей постоянной пропиской, если этот любой оттрубит на данном заводе положенные по договору пять лет. Какая уж тут безработица, господа, когда военно-промышленному комплексу рабочей силы вечно не хватает? [15]
15
80 % промышленности СССР так или иначе работало на военные нужды, поскольку первая страна советов со дня своего грандиозного основания и до дня своей бесславной кончины была окружена со всех сторон капиталистическими врагами, которых она без устали крушила и освобождала до полного их перевоспитания в социалистических друзей, влетавших ей в этом качестве в ещё большую копеечку, чем влетали они же в виде супостатов.
Из сказанного ясно, что таких как я, юных работяг с постоянной местной пропиской, на заводе было раз-два и обчёлся. И у каждого имелась своя душещипательная история о стечении хреновых обстоятельств, приведших их к заводской проходной. Лично я косил под идейного придурка, с младых ногтей мечтавшего заделаться рабочим классом, дабы затем
Признаться, и я поначалу испытывал к этим заложницам прописочной системы определённую симпатию: за простоту обращения, за восхищенные взоры, за сладострастное удивление, сопровождавшееся неподдельными стонами, но с течением времени как-то приобыкся. Секс с ними стал утрачивать прелесть новизны, приобретая взамен какую-то механистическую привычность и заученность. А это неминуемо приводило к увеличению алкогольных возлияний, постепенно заменивших собой обязательные предварительные ласки. Действительно, когда в башке туман, а в штанах – колом, как-то становится не до любезностей. Тебе бы кончить да уснуть, а там хоть трава не расти. А утром просыпаешься неизвестно где, незнамо с кем, под одним одеялом на одной подушке (не на всех лимитчиков и лимитчиц общежитий хватало, многие снимали вскладчину жилье в частном секторе [16] ) и первая мысль – точнее было бы назвать её позывом – о местонахождении уборной, ибо от того, где она расположена, зависит и то, что она собой представляет: комфортабельный ватерклозет внутри квартиры, или дискомфортный нужник на огороде. Вторая мысль – вернее, досадливое недоумение, – как эту особь женского пола, что сопит по правую (или левую) от тебя руку, зовут. И привычное тоскливое предчувствие, что имени опять не угадаешь (о воспоминании и речи быть не может), опять придётся обходится ублюдочными «зайками», «рыбками» и «кисками», а это в большинстве случаев заканчивается обидами (Ты даже имени моего не помнишь!.. Ах, ах, ах, простите великодушно мне мой преждевременный склероз! Оно ведь у тебя такое оригинальное, что грех было не вытвердить наизусть, что ты Наташа, Даша, Маша, Валя, Оля, в лучшем случае – Лена… Звалась бы ты Алевтиной, ей-богу, на всю жизнь бы запомнил!) и подлым разрывом отношений. Подлым – потому что даже чаю попить, горящие трубы унять, не предлагают… Неудивительно, что через несколько месяцев активного потребления лимитчиц, я переориентировался на молодых специалисток.
16
Совковый эвфемизм, обозначающий личное имущество советских граждан в виде одноэтажной (реже – двухэтажной) недвижимости с несколькими сотками подворья. Поскольку наш крайцентр исторически сложился из слияния нескольких крупных сёл, то этого частного сектора на окраинах города было немеренно.
Молодые специалистки на заводе – это те же лимитчицы, но с высшим либо средним техническим образованием. В Совдепии было законодательно принято распределять выпускников вузов по рабочим местам. Мол, выучило вас родное советское государство совершенно бесплатно на инженеров, так будьте любезны отработать ваше бесплатное образование в течение двух лет там, куда родина пальцем ткнёт. Чаще всего родина тыкала пальцем за тридевять земель от мест проживания молодых специалистов. Для них общежитий хватало, а если хотелось им пожить на вольных хлебах, то они, как правило, снимали комнаты в многоэтажках, а некоторые даже целые квартиры. Тоже, разумеется, вскладчину…
С молодыми специалистками было интереснее, но и труднее. Даже не городские по происхождению, городом за время учёбы были уже изрядно пообтёрты. Таких на мякине крюшона не проведёшь. Но у меня был почти безотказный метод – стихи! Русские и французские. Волшебная сила поэзии – кто перед ней способен устоять?! Никто и не устаивал, все в конечном счёте ложились, в смысле – склоняли перед Евтерпой свои гордые, завитые, лаком крытые, челкой обрамлённые, конским хвостиком осквернённые головушки…
Quand au matin ma Deesse s’habille,D’un riche or crespe ombrageant ses talons,Et les filets de ses beaux cheveux blons,En cent facons enonde et entortille,Je l’accompare `a l’escumiere filleQui or’ pignant les siens brunement lons,Or’ les frizant en mille crespillons,Passoit la mer port'ee en sa coquille. [17]Согласен, на бумаге это выглядит несколько нудно и даже тоскливо, но если послушать, как это звучит, да ещё с парижским грассированием и прононсом, то сердце ваше исполнится самой душистой патоки, и елей любовного томления оросит две трети данных вам природою губ… Разумеется, к черствым особям мужеского пола это не относится. Для большинства из них истинная поэзия есть просто набор нелепых бессмысленных звуков. Им бы чего-нибудь позабористее, да под три пресловутых аккорда незамысловатой гитары:
17