Эротическая утопия: новое религиозное сознание и fin de si?cle в России

Матич Ольга

В типичной для Гиппиус манере эта дневниковая запись завершается на высокой ноте: от враждебного, бесконечного обмена репликами с Червинским она поднимается на философский уровень, в обособленном пространстве письма достигая философского прозрения. Здесь нарратив достигает катарсиса: возвышаясь над мелодрамой, Гиппиус говорит о философском смысле своих писем. Она поднимает телесный жест из области психологических метаний на уровень философской метафоры. Заключительное высказывание об отношениях с Червинским возвышает их от банальных до платоновских, где высшая форма любви — это «духовные дети»:

Уезжая, я оставила ему письмо. Зачем? О, эти мои письма! О, как они меня жгут, каждое, даже невинное, не содержанием, а самим фактом!.. Люблю свои письма, ценю их — и отсылаю, точно маленьких, беспомощных детей под холодные, непонимающие взоры. Я никогда не лгу в письмах. Никто не знает, какой кусок мяса — мои письма! Какой редкий дар! Да, редкий. Пусть они худы — даю, что имею, с болью сердца, с верой в слова. Из самолюбия писем не пишу, но после они обращаются на мое самолюбие, и я это знаю, и жертвую самолюбием — слову. И в письме [Червинскому] была правда, опять старая правда, только без надежд. Господи, прости дуру грешную, прости меня за этих бедных деток, с которыми я так жестока порою [439] .

439

Там же. С. 47–48.

Основные

источники метафор воплощения, представляющих эпистолярное творчество у Гиппиус, — Новый Завет (а именно образ Христа как слова, ставшего плотью) и Платон (т. е. перифраз Сократа, утверждающего в «Федре», что речь «должна быть составлена, словно живое существо, — у нее должно быть тело». Речи, «воистину начертываемые в душе» у слушателя, — продолжает Сократ, — «словно родные его сыновья» [440] ). Подобно Диотиме в «Пире», Гиппиус передает идею и чувство транс- ценденции при помощи метафор, связанных с родами. Отвергая детородную функцию секса, она ассоциирует написание письма с рождением ребенка. Ее описание писем как «маленьких беззащитных детей», которых она сравнивает с «куском сырого мяса», повторяется в дневниковой записи от 4 марта 1895 г. о ее «хороших письмах» Волынскому, которые она тоже называет «мои дети» [441] . Она утверждает, что может писать письма только человеку, с которым ее связывает «телесная нить», подобная пуповине [442] . Адресат ее «хороших писем», с которым у нее была эта «телесная связь», должен был быть отцом этого письма — ребенка в платоновском смысле, т. е. предоставить накопленную эротическую энергию для эпистолярного непорочного зачатия или того, что Диотима называет «духовными детьми».

440

Платон. Федр // Т. 2. С. 220.

441

Гиппиус З. Н. Contes d’amour. C. 53.

442

Там же.

Гиппиус надеется, что ее письма будут восприняты с любовью и пониманием, хотя подозревает, что их подвергнут холодному, отчужденному взгляду. Она опасается, что адресат письма лишь заглянет ей в душу, не принимая предлагаемой близости. В недатированном письме Венгеровой она называет свои письма беспомощными, покорными и неспособными защитить их автора [443] . По — видимому, это еще одна отсылка к утверждению Сократа в платоновском «Федре»: «сочинение, однажды записанное, находится в обращении везде <…> и у тех, кому вовсе не подобает его читать. <…> Если им пренебрегают или несправедливо его ругают, оно нуждается в помощи своего отца, само же не способно ни защититься, ни помочь себе» [444] . В дневниковой записи о своей переписке с Червинским Гиппиус делает еще один характерный ход: намекает, что она плохая эпистолярная мать, потому что бросает своих детей, отправляя их к дурным отцам. Удостоверившись в холодности взгляда «отца», она становится жестокой «матерью» и просит корреспондента уничтожить ее эпистолярное потомство, несмотря на его беспомощность [445] .

443

Гиппиус З. Н. — Венгеровой З. А. Без даты. ИРЛИ. Ф. 39. Оп. 2. Ед. хр. 542 (инфолио).

444

Платон. Федр. С. 217–218.

445

Письма Гиппиус, в которых представлены ее попытки манипулировать адресатом, напоминают поведение ревнивой матери, которая должна контролировать детей даже после того, как она выпустила их в мир.

И в заключение. Дневник и письма Гиппиус 1890–х гг. представляют собой любопытную смесь не просто веры в чудесную любовь и частые разочарования в ней, а также сложных манипуляций ее поклонниками и поклонницами. В них отразилось ее желание выйти за пределы своего физического тела и раздираемой противоречиями натуры, проявилось и стремление к абстрактному, платоническому материнству. Она не стала биологической матерью, но разыгрывала материнство в письмах и стихах — так сказать, непорочно зачатых детях любви. В само- возвеличивающих декадентских фантазиях Гиппиус представляла свое эпистолярное «я» как Богородицу, рождающую в мир ребенка, которому предстоит быть принесенным в жертву. Однако это аналогия не полностью отражает ее противоречивое эпистолярное желание: Богородица превращается в роковую Медею, которая приносит своих детей в жертву на эротическом поле мести. Конструкция, начинавшаяся как эпистолярный треугольник, построенный по образцу Святого Семейства, где письма уподобляются Младенцу Христу, оборачивается тем, что Гиппиус сеет месть и разрушение, как декадентская роковая женщина.

На пути к тройственному союзу

Гиппиус сформулировала концепцию так называемой триангуляции желания уже в 1895 г. В письме Минскому она писала: «Нужен третий человек, чтобы вы могли видеть меня» [446] . (Этим третьим стал Волынский.) После 1899 г., когда Мережковские задумались о создании своей Церкви Третьего Завета, на основе Книги Откровения и царства Святого Духа, отношение Гиппиус к этому вопросу стало гораздо более идеологическим. Излагая свои планы по поводу новой церкви, она пишет в дневнике: «И надо нам было третьего, чтобы, соединяясь с нами — разделил нас» [447] .

446

Гиппиус З. Н. — Минскому Н. М., 14 февраля 1895 г. ИРЛИ. Ф. 39. Оп. 2. Ед. хр. 205.

447

Гиппиус З. Н. О бывшем (1899–1914) //Дневники. Т. 1. С. 91.

В ее ранних, многократно умноженных любовных треугольниках проявлялась воля к власти. В начале 1900–х гг. Гиппиус, как ранее Соловьев, начала формулировать основы жизненной практики, которая обращала бы эротическую энергию на преображение жизни. Будучи декадентом — утопистом, она разработала концепцию, согласно которой накапливаемый в таких союзах избыток эротической энергии должен направляться в один конкретный треугольник. Отказавшись от эротической стратегии, при которой накопленная энергия распыляется в легкомысленном соперничестве и ссорах, отличавших ее интимную жизнь в 1890–х гг., она стала увязывать любовный треугольник с религиозными задачами. Гиппиус будто проникается фантастическим аспектом эротической утопии Соловьева, которая, как мы знаем из финала «Смысла любви», будет реализована в выбросе сексуальной энергии, накопленной в до того момента девственных союзах. В качестве первого шага, решает она, нужен третий, который поможет влить новые силы в их партнерство с Мережковским. Он станет одним из трех членов такого целенаправленно создаваемого тройственного союза, который положит начало реализации утопической задачи преображения жизни.

В начале XX века Гиппиус стала

воспринимать свою личную жизнь как орудие социальных и религиозных перемен. Эротическое, религиозное и социальное желание переплелись; тройственный союз, задуманный как альтернатива прокреативной семье, стал инструментом преображающего желания, в основе которого лежало сдерживание и последующее использование избытка эротической энергии. Я полагаю, корни подобного образования следует искать у Чернышевского, который высоко ценил энергетику треугольника и ее применение для идеологических целей. Вспомним, что Гиппиус настойчиво просила Волынского принести ей «Что делать?».

Как и в том, что касается ее замужества, Гиппиус, по — ви- димому, усвоила концепцию тройственного союза Чернышевского, но использовала ее для других целей [448] . Николай Григорьевич полагал, что превращение традиционного брака в союз троих является орудием социальных перемен. Даже системы представлений Чернышевского и Гиппиус здесь были похожи. В обоих случаях предполагалась связь между по сути схожими мужчинами, чьи усилия, направленные на преобразование мира, вдохновляются женщиной. Преданность Лопухова и Кирсанова, студентов — медиков и бывших соседей по квартире, делу социальной революции опосредуется Верой Павловной, которая, как выясняется, не готова к социально нетрадиционной роли медиатора. Она хочет не тройственного союза с двумя мужчинами, а нормального брака с Кирсановым, что и подталкивает Лопухова к мысли симулировать самоубийство. Но если героиня «Что делать?» Чернышевского оказалась не готова к столь радикальной роли, то Гиппиус приняла ее не колеблясь. В соответствии с концепцией эроса Кософски — Сед- жвик (которая, в свою очередь, исходит из принадлежащей Рене Жирару теории эротической любви как миметической или треугольной), она была готова стать медиатором «гомосо- циального желания» [449] . Как выясняется, Гиппиус была более эмансипированна, чем Вера Павловна.

448

Подзаголовок «Что делать?» — «Из рассказов о новых людях», а прототипом их стал новый человек «Нового Завета». В биографии Мережковского Гиппиус называет Соловьева, Брюсова, Блока и Розанова «новыми людьми» («Дмитрий Мережковский». С. 79). Ирина Паперно открыла множество христианских символов в «Что делать?». В своей книге «Чернышевский и век реализма» («Chemyshevsky and the Age of Realism») она называет роман евангелием социализма и новой религией (С. 333) и отмечает апокалиптический характер утопического социализма Чернышевского (С. 353) и его стремление к царству Божиему на земле (С. 341). Хотя в начале XX века слова «новый человек» связывались со сверхчеловеком Ницше, в России они сохраняли как христианские коннотации, так и связь с Чернышевским и 1860–ми годами. Гиппиус назвала свой первый сборник рассказов «Новые люди» (1896). Ее герои, как и их предшественники в русской утопической прозе, вступают в длинные дискуссии о всемирной гармонии, Боге, смысле любви и преобразовании жизни. В этой характерной культурной многослойности в названии и содержании книги Гиппиус отчетливо видны три противоборствующие идеологии: христианство, ницшеанство и радикальный утопизм 1860–х гг. Отзываясь о работе Мережковского о Толстом и Достоевском, Белый подчеркивал многозначность словосочетания «новые люди» на рубеже веков. Он пишет: «Задание Мережковского: выявить общину новых людей, превративших сознание Толстого и Достоевского в творческий быт; эта община была бы третьим заветом, сливающим Новый и Ветхий». Говоря о «новых людях», Белый делает акцент на литературе как побуждении к действию (Белый А. Начало века. С. 188–189), что и является «заданием» романа Чернышевского.

449

Girard R. Deceit, Desire, and the Novel: Self and Other in Literary Structure, trans. Y. Freccero. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1965. P. 1–3. Описание «гомосоциального желания» см. в разделе предисловия к этой книге «Русские предшественники».

Первая попытка Мережковских организовать тройственный союз состоялась в начале 1890–х гг. с Ольгой Ниловой, загадочной фигурой, возможно из театрального мира. Мережковский писал ей любовные письма. Гиппиус, называвшая себя в этом треугольнике Снежной королевой, состояла с Ниловой в игриво — эротических отношениях, но нет никаких свидетельств того, что у этого союза был какой-либо идеологический подтекст [450] . Тем не менее их отношения с Волынским с самого начала имели своей целью интеллектуальный союз, несмотря на слухи, что у Гиппиус с ним был роман. Как указывает Александр Соболев, в них присутствовал важный элемент их позднейшего тройственного союза — поездка за границу [451] . Как многие русские того времени, Мережковские и Волынский отправились в Италию в 1896 г. [452] В результате появились две объемные книги о Леонардо: популярный роман Мережковского и научное исследование Волынского [453] .

450

Я впервые услышала об этих отношениях от Александра Соболева, который делал о них доклад на первой конференции по Мережковскому в России в 1991 г. Единственное сохранившееся письмо Гиппиус к Ниловой (РГАЛИ. Ф. 154. Оп. 2. Ед. хр. 320) напоминает остальные ее эротически игривые письма другим женщинам в 1890–х гг. Как и те письма, это — «между женщинами», с мужчиной в качестве вершины треугольника. Однако на сей раз предметом миметического желания неожиданно является сам Мережковский. Гиппиус выстроила свою позицию в этом треугольнике как тайну: она была загадочной «Снежной королевой», образ которой сама и изобрела. Нилова, которая, по — видимому, переписывалась с Мережковским, интересовалась Снежной королевой и хотела увидеть ее письма.

451

Неопубликованный доклад Александра Соболева, прочитанный на конференции по Мережковскому в ИМЛИ в 1991 г. Расширенная версия части доклада опубликована в виде статьи: Мережковские в Париже (1906–1908) //Лица: Биографический альманах. М.; СПб.: Феникс — Атенеум, 1992. Т. 1. С. 319–371.

452

Это была одна из многих поездок в Италию, предпринятых старшими модернистами. Отчасти они отражали возрождающийся интерес на рубеже веков к классической и ренессансной культуре. Подобные поездки также совершали: Брюсов, Вячеслав Иванов, встретивший в Италии Лидию Зиновьеву — Аннибал (а Мережковские в одной из своих поездок в Италию познакомились с Философовым), Блок и Любовь Менделеева (см. главу четвертую), Ахматова и Гумилев, Муратовы, Ходасевич и многие другие.

453

Неопубликованный итальянский дневник Гиппиус (1 марта — 26 мая 1896 г.) находится в архиве в: ИРЛИ. Ф. 39. Оп. 6. Ед. хр. 1187. В перспективе модели жизнетворчества Мережковских роман «Леонардо да Винчи» предлагал неудачный вариант андрогинного союза в духе Соловьева. Леонардо и Мона Лиза сливаются в единое андрогинное тело в пространстве картины, но не в жизни. Менее известное из двух этих книг исследование Волынского рассматривает картины Леонардо, в том числе Мону Лизу, как выражение его слабого, болезненного, умозрительного, даже аморального мироощущения, как будто критик проецирует на них современную декадентскую эстетику (Волынский А. Л. Жизнь Леонардо да Винчи. М.: Алгоритм, 1997. С. 21, 150–152).